96 
- Мы тут при том, что в театре террор
- Поет партеру ту же песнь,
- Что прежде с партитуры тенор
- Пел про высокую болезнь.
Интересно, что связь театра и террора закрепилась в сознании Пастернака надолго и прорывалась подчас бессознательно. Когда в тридцать седьмом от него требовали подписать письмо, одобрявшее расстрельные приговоры,— он вскипел: «Это вам не контрамарки в театр подписывать!»
Как всегда, невнятность и нагромождения метафор нужны тут не только для того, чтобы изобразить сумасшедшую реальность Февраля и Октября; но и для того, чтобы избежать прямых оценок, всегда слишком грубых и плоских; по совести говоря, вся «Высокая болезнь» состоит из пяти-шести замечательных формул — и десятков строк бормотаний.
Поэма в первом варианте кольцуется — начинаясь и кончаясь воспоминаниями о феврале семнадцатого; тут много вещей, требующих специальной расшифровки. На первый взгляд выглядят чистым тифозным бредом такие, например, строчки:
- Обивкой театральных лож
- Весной овладевала дрожь.
- Февраль нищал и стал неряшлив.
- Бывало, крякнет, кровь откашляв,
- И плюнет, и пойдет тишком
- Шептать теплушкам на ушко
- Про то да се, про путь, про шпалы,
- Про оттепель, про что попало,
- Про то, как с фронта шли пешком,
- Уж ты и спишь, и смерти ждешь,
- Рассказчику ж и горя мало:
- В ковшах оттаявших калош
- Припутанную к правде ложь
- Глотает платяная вошь
- И прясть ушами не устала.
Насчет театральных лож все понятно — речь о бесчисленных собраниях и митингах времен недолгого февральского ликования; Керенский, при всей тщедушности, был оратор харизматический и выступал при первой возможности. «Теплушкам на ушко» явно шепчет нечто фронтовой пропагандист. Фронты разбегаются. Слушать пропагандистов (убийство одного из них попало потом в «Доктора Живаго») было уже невмоготу — «уж ты и спишь и видишь рожь», сказано в первом варианте; крестьянам хочется домой, на землю,— но рассказчику и горя мало, он все приплетает ложь к правде. Что до платяной вши, прядущей ушами,— это одна из феерических неловкостей, каких у Пастернака было много: вероятно, имеется в виду пораженное тифом население, развесившее уши, но подобная метафора способна примерещиться разве что в тифозном бреду.
Не сразу из словесного потока, писанного вдобавок, в пастернаковской ранней манере, на две-три рифмы целыми двадцатистрочными пассажами, вырастает могучий образ тифа, овладевшего городом, подменяющего собою людей и предметы, образ тотального бреда, в котором пребывают и герой, и люди, и сама земля,— бреда тихого, шепчущего, обморочного. Два главных символа — музыка и пыль: возникает тема консерваторского органа, запыленного (в «меховой рубахе»), окруженного льдом и руинами. «Музыка во льду», упоминаемая тут неоднократно,— при всей высокопарности и обобщенности образа, восходит к вполне конкретным воспоминаниям Пастернака о квартире на Волхонке, где рояль на зиму запирали в одну из комнат, которую не протапливали. Перепад температур был бы для старого инструмента губителен. В эту комнату до весны не входили — один только раз братья Пастернаки зашли посмотреть, как там рояль, и зрелище домашнего любимца «Бехштейна» в застывшей комнате, с чашкой заледеневшего чая на крышке, надолго погрузило их в тоску.
4
Пыль — обломки прежней жизни, продукт ее неудержимого и как будто беспричинного распада, «сыпучего само-сверганья». Казалось бы, откуда тут взяться музыке? Блок в это время ее уже не слышал.
- Что было делать? Звук исчез
- За гулом выросших небес.
«Высокая болезнь» — запись шумов, шорохов, ползучих перемещений и комнатных опасений, заполонивших мир после того, как отшумели крылья стихии. Сам Пастернак во второй редакции определил эту звуковую сумятицу как «клекот лихолетья»:
- Хотя, как прежде, потолок,
- Служа опорой новой клети,
- Тащил второй этаж на третий
- И пятый на шестой волок,
- Внушая сменой подоплек,
- Что все по-прежнему на свете,
- Однако это был подлог,
- И по водопроводной сети
- Взбирался сверху тот пустой,
- Сосущий клекот лихолетья,
- Тот жженный на огне газеты,
- Смрад лавра и китайских сой,
- Что был нудней, чем рифмы эти,
- (что, заметим, непросто.— Д.Б.)
- И, стоя в воздухе верстой,
- Как бы бурчал: «Что, бишь, постой,
- Имел я нынче съесть в предмете?»
- И полз голодною глистой
- С второго этажа на третий,
- И крался с пятого в шестой.
- Он славил твердость и застой
- И мягкость объявлял в запрете.
Потолок второго этажа служит полом третьему; внешность исторической преемственности — «смены подоплек» — еще сохраняется. «Однако это был подлог». Произошла не смена эпох, а вывих, о котором в «Веке» писал и Мандельштам, все еще надеясь «узловатых дней колена… флейтою связать».
96 
