94 
Серж Ришар подогнал свой трактор к бронетранспортеру и униженно клянчил «еще одно» ведро солярки.
— Не дам! — кричал механик-водитель. — Ты у меня и так черт-те сколько выкачал! И вообще я на речку еду! У людей завтра Пасха, а я как чушка грязный! Отвали со своим трактором!..
Джеффри Келли, Майкл Форбс и польский подпоручик, сидя на мешках с зерном, играли в покер неизвестно откуда появившейся засаленной колодой карт. Поляк блистательно «блефовал» и выигрывал. Джефф, вне себя от злости, уже готов был вцепиться ему в глотку, а Форбс только похохатывал и с уважением разглядывал каменное лицо польского подпоручика.
Около телеги с бочкой для воды сидели два старшины — Михаил Михайлович и Невинный.
— Вот как есть сто двадцать три кило, и грамма сбросить не могу, — жаловался Невинный Михаилу Михайловичу. — Уж чего только я над собой не делал!..
— Проблема, — вежливо говорил худенький старшина в очках.
Рядом с ними на животе лежал красивый поляк-молотобоец и все время поглядывал в сторону открытой медсанбатовской палатки, откуда доносился смех Зинки Бойко.
Вокруг гражданского ремонтника расселись несколько польских солдат и союзников. Опасливо оглядываясь на молотобойца, ремонтник тихо гнул свою хозяйскую линию:
— Ну распахали... Ну засеяли... И уйдете. А как потом делить эту землю?
Поляки по-крестьянски скребли в затылках, строили самые разные предположения, сами же отвергали их, разводили руками. Союзники напряженно переглядывались, старались понять, о чем идет речь. Ясно было только одно — дело очень важное.
А над темным взрыхленным и наполовину засеянным полем плыла старинная узбекская песня — «Кельмадинг». Полтысячи лет тому назад эту песню сочинил Алишер Навои, и сегодня голос Тулкуна Таджиева, поющий ее бессмертные строки, странно и дивно звучал между польской землей и весенним польским небом.
Прекрасную печальную песню пел старший сержант Красной Армии Тулкун Таджиев. Он восседал на патронном ящике у своей полевой кухни перед большой кастрюлей с водой. Напротив него на корточках сидел лейтенант Рене Жоли. В два кухонных ножа они чистили картошку. Очищенная картофелина с нежным всплеском падала в кастрюлю с водой, брызги летели в лицо близко сидящего Рене, но он не обращал на это ни малейшего внимания и затаив дыхание вслушивался в незнакомый язык, в непривычную мелодию...
— Это мы с тобой на завтра начистим — и порядок, — прервав песню, сказал Тулкун Рене. — А завтра с утра...
— Я все прекрасно понял!.. Все понял! — торопливо перебил его по-французски Рене. — Пожалуйста, продолжай петь! Пой, пожалуйста, Тулкун...
И Тулкун запел «Кельмадинг» дальше. И снова песня поплыла над полем.
В перевязочной палатке покуривали Васильева и Зинка. Зинка поставила ногу в изящном сапожке на красно-синий резиновый мяч с желтыми полосками посредине — катала его по дощатому настилу, не выпуская из-под подошвы, разглядывала через поднятый полог палатки лежащего неподалеку красивого молотобойца.
— Вы поглядите, парень-то какой, Екатерина Сергеевна, — рассмеялась Зинка, не отрывая глаз от молотобойца.
— Одерни юбку, львица светская! — приказала Васильева. — Он же глаз не сводит.
Но Зинка и не подумала выполнить приказание. Она сняла ногу с мяча и легко вытолкнула его носком сапога из палатки. Мяч покатился к молотобойцу. Зинка встала, сладко потянулась и направилась вслед за мячом.
— И когда ты уймешься? — усмехнулась Васильева.
— Да, видать, скоро, — не оборачиваясь, ответила Зинка.
На берегу узенькой речки вдоль прибрежного кустарника Вовка вел за уздечку свою лошадь. На спине лошади верхом сидела Лиза и что-то увлеченно рассказывала Вовке, размахивая руками. Так как она пользовалась мешаниной из трех-четырех языков, то Вовка, естественно, многого не понимал, смеялся и переспрашивал ее. Он был непривычно раскован — подсказывал ей нужные слова, радовался, когда она верно повторяла их, хохотал, когда ей не удавалось произнести какое-нибудь слово правильно, и, ведя лошадь вперед, все время оглядывался на нее счастливыми глазами. Она наклонялась к нему, старалась заглянуть ему в лицо, дотронуться до его стриженого затылка. Он ждал этого прикосновения, уже не шарахался от нее, наоборот, замедлял шаг, ноги у него начинали слабеть.
Вода в реке совсем потемнела — из светло-фиолетовой стала черно-зеленой. С ее поверхности ушли светлые блики и серый отблеск дневного неба, и от этого быстрое течение реки почти перестало быть заметным. Казалось, что к вечеру речка устала и решила на ночь приостановить свой бег.
94 
