Лёгкий, ненавязчивый романчик 
87 
– Нашелся адвокат, – сказал он. – Кстати, никто Величко не обвиняет. Стрелял, значит, так надо. Мне бы себя самого лучше винить. И нечего размазывать сопли по тарелке.
– Вот именно: если стрелял, так надо, – поддержал Рогожкин.
– Как все хорошо начиналось, – вздохнул Акимов. – Этот сукин сын был у меня на мушке. И вот мы имеем то, что имеем.
– Решил возвращаться? – спросил Галим.
– Нет уж, – ответил Акимов. – Слишком далеко заехали, чтобы поворачивать оглобли.
* * *
С похоронами останков деда Степана тянуть было нельзя. За ночь их могли сожрать дикие собаки, уцелевшие от пуль Величко. На окраине села, за правлением, вырыли две могилы. В одну положили тело убитого Галимом перегонщика скота. Затем настала очередь деда Степана.
Его останки вперемешку с грязью, дерьмом, изодранными лохмотьями собрали с дороги совковой лопатой. Покидал это черно-красное месиво в куль, шитый конскими жилами из конской же шкуры. Куль опустили в могилу, забросали землей. Мужчины обступили могилу.
– Покойся с миром, Степан Матвеевич, – сказал Акимов. – Прими Господи душу раба твоего.
Рогожкин не знал слов, которые положено говорить в торжественных случаях. На похоронах, панихидах или свадьбах. Но ему тоже хотелось вспомнить что-то теплое, хорошее о старике. Но ничего такого в голову не приходило. Однако Рогожкин решил, что он не в праве молчать в такую ответственную минуту. Он решительно шагнул вперед и сказал:
– Да, прибрался наш агроном. Хороший был старик, и дурь у него была хорошая, забористая. Был человек, нет человека.
На этом короткая церемония погребения завершилась. Поминки отложили до лучших времен. Нужно было до наступления сумерек освежевать и разрубить убитых коров. Акимов с Гилимом наточили ножи и топоры. Работу закончили, когда на синем небе появился тонкий серп месяца. На раздачу дармового мяса собралось народонаселение деревни в полном составе.
Поддерживая один другого и волоча за собой тележку на четырех колесах, пришли два полуслепых старика. Таких древних, что покойный агроном в сравнении с ними – почти юноша. Приковылял на костылях одноногий мужчина казах. За ним последовали какие-то старухи в черных платках. Впереди себя старухи везли огромную двухколесную тачку.
Неопределенных лет женщина с усами принесла на руках грудного младенца. Ребенок был некрасивый, с раскосыми глазами, желтушным сухим личиком, приплюснутым носом и огромными отвислыми ушами. Рогожкину хотелось спросить, известно ли матери, кто отец малыша. Случайно не обезьяна? Но Рогожкин так устал, что не хватило сил, выдавить из себя очередную пошлость.
Младенцу, по замыслу матери, как и всякой живой душе, полагалась порция мяса, как на взрослого. Мать ушла в темноту, унося на одном плече коровью ногу. Ребенка, который вдруг разразился пронзительными воплями, зажала под мышкой. К позднему вечеру от двух коров не осталось не то, что костей, даже худые шкуры не растащили по дворам. Люди исчезли, как бестелесные призраки. Поселок погрузился в кромешную темноту.
Сели за стол в опустевшем агрономском доме. Прикончив две бутылки водки, закусив жареным мясом, кинули жребий, кому ночью дежурить. Выпало Каширину. Он, вслух проклиная судьбу, полез по лестнице на чердак, остальные повалились спать внизу. Пока не сморил сон, Акимов решил посоветоваться с Галимом, что делать дальше, где теперь искать Назарова.
– Я не знаю, – Галим задул свечку. – Но есть человек, который может это знать.
– Что за человек?
– Некто Сарым Джабилов. Не слышали о таком?
– Не доводилось.
– Известная личность, – голос Галима сделался тише. – Несколько лет назад о нем писали все газеты. Даже российские. Убийца женщин, известный казахстанский людоед. По разным подсчетам, на нем от сорока до шестидесяти загубленных душ. В начале он ел молодых девушек. Говорил, у них мясо сладкое. Нежнее, чем у годовалого жеребенка.
– Надо же, какой гурман.
– Потом, его вкусы изменились. Стал потреблять в пищу и женщин в возрасте. Джабилова выследил и задержал русский следователь. Но медицинские эксперты казахи признали Джабилова душевно больным. Шизофреником. Он лечился четыре года в психушке. Перебрался сюда, осел. Он родом из этих мест.
Каширин, лежа перед чердачным окном, настороженно прислушивался к разговору внизу. Куда теперь понесет их нелегкая? К каким чертям в гости? При слове «людоед» Каширин вздрогнул, почувствовал, как спина покрывается пупыристой гусиной кожей.
87 
