22 
— Я хотел бы посмотреть весь радиообмен на Акуле, который не смогли расшифровать. Все, начиная с полуночи в среду.
Пак недоуменно улыбнулся.
— Зачем? От них уже никакой пользы.
— Возможно. Но я хотел бы взглянуть.
— Зачем?
— Не знаю, — пожал плечами Джерихо. — Просто подержать в руках. Пощупать. Целый месяц был не у дел.
— Думаешь, могли что-нибудь упустить?
— Нисколько. Но Логи меня просил.
— Ах, да. Знаменитые «вдохновение» и «интуиция» Джерихо. — Пак не смог скрыть раздражения. — Итак, с высот науки и логики опускаемся к предрассудкам и чувствам.
Джерихо это стало надоедать.
— Ради бога, Пак! Если тебе так удобно, считай, что это мой каприз.
Пак кинул на него свирепый взгляд, но облака разошлись так же быстро, как появились.
— Ладно, — он поднял обе руки в знак того, что сдается. — Тебе нужно просмотреть все. Извини, устал. Все мы устали.
Когда через пять минут Джерихо с папкой шифровок Акулы вошел в Большую комнату, то увидел, что его старое место свободно. Кроме того, кто-то положил на стол стопку бумаги и три свежеочиненных карандаша. Он оглядел комнату, но никто, казалось, не обратил на него ни малейшего внимания.
Джерихо положил на стол радиоперехваты и размотал шарф. Радиатор, как всегда, чуть теплый. Подув на руки, уселся на место.
Вернулся.
3
Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал Джерихо, почему он стал математиком — скажем, подруга матери или излишне любопытный сослуживец, не питающий интереса к науке, — он покачивал головой и, улыбаясь, отвечал, что не имеет ни малейшего представления. Если продолжали настаивать, мог не совсем уверенно сослаться на высказывание Г. Х. Харди в его знаменитой «Апологии… »: «Математик, как художник или поэт, — это творец стройного рисунка». Если же и это не удовлетворяло, он пытался объяснить на самом элементарном примере, который приходил в голову: «пи», 3, 14 — отношение длины окружности к длине ее диаметра. Вычислите «пи» до тысячи десятичных знаков, говорил он, или даже до миллиона и больше, и вы не откроете в этой бесконечной череде цифр никакой закономерности. Она выглядит случайной, хаотической, уродливой. А вот Лейбниц и Грегори могут взять то же число и вычленить из него изящный, как кристалл, рисунок: пи/4 = 1 — 1/3 + 1/5 — 1/7 + 1/9 — … и так до бесконечности. Такой образец не имеет практической пользы, он просто красив: для Джерихо он так же величествен, как строчка фуги Баха, и, если собеседник все еще не понимает, о чем речь, тогда, к сожалению, приходится махнуть рукой — напрасная трата времени.
Исходя из тех же критериев, Джерихо считал Энигму замечательной машиной — шедевром изобретательного человеческого ума, одновременно творящим и хаос, и тонкую ленточку смысла. В первое время пребывания в Блетчли он, бывало, фантазировал, как в один прекрасный день, когда кончится война, он отыщет немецкого изобретателя герра Артура Шербиуса и поставит ему кружку пива. Но потом узнал, что Шербиус умер в 1929 году, не дожив до успешной реализации своего патента; лошадь понесла — бывает же такая нелепость, — и он разбился.
Если бы дожил, то стал бы богатым человеком. В Блетчли подсчитали, что до конца 1942 года немцы выпустили по крайней мере сто тысяч энигм. Они были в каждом штабе армии, на каждой базе ВВС, на каждом военном корабле, каждой подводной лодке, в каждом порту, на каждой крупной железнодорожной станции, в каждой бригаде СС и каждом штабе гестапо. Никогда еще страна не доверяла такую значительную часть своей секретной связи одному устройству.
В особняке Блетчли шифроаналитики собрали полную комнату трофейных энигм, и Джерихо часами играл с ними. Машины были небольшими (чуть больше квадратного фута на шесть дюймов), портативными (весили всего двадцать шесть фунтов) и простыми в работе. Вы настраивали машину, печатали депешу, и зашифрованный текст буква за буквой высвечивался на панели из маленьких электрических лампочек. Тому, кто получал зашифрованное сообщение, надо было настроить свою машину точно так же, набрать шифрограмму — и лампочки высвечивали исходный открытый текст.
Гениальность замысла заключалась в бесчисленном множестве различных перестановок, которые можно было производить на Энигме. На стандартной Энигме электроток от клавиатуры до лампочек проходил через набор из трех соединенных кабелем роторов (по крайней мере один из них поворачивался на один зубец при каждом ударе по клавише) и штепсельный коммутатор на двадцать шесть гнезд. Контуры менялись непрерывно; число изменений было астрономическим, но поддавалось подсчету. Можно было выбрать из пяти роторов (два оставались в запасе) и соединить их одним из шестидесяти возможных способов. Каждый ротор крепился на оси в одной из двадцати шести исходных позиций. Двадцать шесть в кубе составляет 17576. Помножьте это на шестьдесят потенциально возможных соединений, получите 1 054 560. А это помножьте на возможное число штепсельных соединений, получите приблизительно сто пятьдесят миллионов миллионов — и перед вами машина, имеющая где-то около ста пятидесяти миллионов миллионов миллионов различных исходных позиций. Не имело значения, сколько энигм вы захватили и как долго с ними играли. Они были бесполезны, если вы не знали порядок расположения роторов, их исходные позиции и соединения на штепсельном коммутаторе. А немцы меняли все это ежедневно, иногда дважды за день.
22 
