очень нудно 
141 
Е.П.: Позволь тогда и мне в который раз представиться: выпускник Московского геологоразведочного института имени Серго Орджоникидзе, диплом о чем был — не помню и не вспомню никогда. Поскольку в России все не своим делом занимаются, давай и мы, Александр Абрамович, рассуждать о предлогах, флексиях да рефлексиях в прозе видного представителя новой литературной волны второй половины XX века В. П. Аксенова.
А.К.: Ты еще повыдрючивайся у меня! Не о флексиях-рефлексиях, а о том, как написан «Ожог», каким образом Вася проделал такой дивный путь от «Коллег» к «Бочкотаре», потом путь еще более невообразимый — к «Ожогу», дошел до «американских романов», возвратился к текстам «комсомольским», почему «Кесарево свечение» — это «Коллеги» нового Васиного времени. О литературе предлагаю говорить, Евгений Анатольевич: из чего она сделана. Как устроена.
Е.П.: Я тоже предлагаю: не корчить нам из себя коллективного Эйхенбаума, автора бессмертного труда «Как сделана “Шинель” Гоголя», а вести себя поскромнее. Кабаков и Попов, читатели, «шестидесятники», технари, выпускники указанных вузов, обсуждают творчество писателя Аксенова, внезапно «открытого» ими. Полагаю, что первая публикация молодого писателя Василия Аксенова, выпускника Ленинградского мединститута, ничем не выделялась среди десятков других дебютов «Юности». Лично я обнаружил два этих рассказика лишь после того, как прочитал «Коллег» и «Звездный билет». К пятьдесят девятому, году его появления в «Юности», там уже были напечатаны следующие знаменитости: Анатолий Гладилин — 21 год; Евгений Шатько — 26 лет; Анатолий Кузнецов — 28 лет; Владимир Амлинский — 22 года; Анатолий Приставкин — 27 лет; Евгений Евтушенко — 25 лет.
А.К.: Но даже в этих первых рассказах уже проскальзывает аксеновская интонация, заметно неожиданное устройство аксеновской фразы. Аксенов своего первого, молодежного периода отличался от других дебютантов только тем, что у него как-то ловко, странно и, думаю, пока что неосознанно была организована речь. Это была речь его поколения.
Е.П.: Ну да. Не случайно фраза о том, что стоячая вода в питерском канале напоминает герою запыленную крышку рояля, привела в восторг мэтра Катаева, и он тут же дал молодому дарованию свободный ход. Фраза действительно блеск, но у кого нет блестящих фраз?
А.К.: От тех ранних текстов и, сильнее всего, от аксеновских «Коллег» — это название, кстати, предложил Катаев, в рукописи называлось гораздо хуже: «Рассыпанная цепь», — у меня осталось незабываемое ощущение. Вот картинка: балтийский ветер и юноши, идущие навстречу этому ветру в туго подпоясанных плащах… В этом все «Коллеги». И с самого начала — изумительно точный слух, который он сохранил до последнего дня, на котором выстроены были стилистически все его поздние романы. Когда у него инвалид в «Коллегах» говорит: «Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?» — это надо услышать! Или придумать. А чтобы придумать — перед этим нужно отдельно услышать «индекс», отдельно «индифферент», отдельно встретить этого инвалида на скамейке… Он мог вообще ничего не услышать, но уловил в воздухе времени речь вот такого инвалида. И в этой речи, в этой короткой фразе есть всё: и симпатия фронтовика к юным персонажам, детям XX Съезда, и полемика, и непонимание, и стена — всё, всё в этой фразе. Слух у Васи был гениальный. Гениальный слух. А дальше — «Звездный билет», где одна эта заголовочная метафора мироздания чего стоит! Думаю, Василий Павлович Аксенов вернул в русскую советскую литературу те ее достижения, которые возникли в ней в двадцатые-тридцатые годы. И никакой это не постмодернизм — это модернизм русский!
Е.П.: Да, все это придумано им в первый раз, все это первой свежести. Это не рефлексия, не отыгрыш, не переделка Игоря Северянина или Федора Сологуба.
А.К.: По своему «Звездному билету» Вася автоматически попал в компанию Тынянова, Олеши, Катаева. Дырчатая картонка, на просвет похожая на звездное небо, равновелика «цыганской девочке величиной с веник» и «ветви, полной цветов и листьев» у Юрия Олеши. Литература молодого писателя Аксенова, взятая из воздуха, была на очень мощной культурной подкладке русской и советской литературы двадцатых-тридцатых годов. А постмодернизм — это когда подкладку выдают за верх, утверждая, что так и надо. Или вот «Пора, мой друг, пора», один из любимых моих романов: ведь это же надо было так услышать, что Кянукук, ничтожный, несчастный комплексующий мальчишка, каким и я был в то время, именует себя полковником.
141 
