ОСЕНЬ 1497 ГОДА

Глава 22

Смерть Хуана повлекла за собой расследование, которое вели самые выдающиеся из кардиналов Александра, и в том числе Чезаре, устроивший настоящее представление из словесных нападок на подозреваемых.

Первым под подозрение попал Асканио Сфорца, тот самый кардинал, чей гость оскорбил Хуана и был повешен за это преступление. Чезаре принялся поносить Сфорцу, но кардинал оказался мудр: он и не подумал обижаться на обвинения, а вместо этого во всем шел Чезаре навстречу, твердя, что ему нечего скрывать. Вскоре это подтвердилось, и Чезаре неохотно извинился.

Допросили и других врагов — Хуан обзавелся ими во множестве, — но ни время, ни настойчивость не дали никаких ключей к разгадке.

Или, возможно, их появилось слишком много; не прошло и трех недель с момента злодеяния, как Александр велел прекратить поиски убийцы. Я уверена, что в глубине души он знал, кто виновник, и в конце концов отказался от попыток убедить себя в ином.

На это время Чезаре благоразумно покинул Рим по официальным делам — отправился в качестве кардинала-легата руководить коронацией моего дяди Федерико. При иных обстоятельствах я непременно воспользовалась бы этой возможностью, чтобы навестить Альфонсо и мадонну Трузию; но Папа Александр оказался не единственным, кто погрузился в скорбь. Смерть Хуана глубоко опечалила Джофре, невзирая на зависть, которую он испытывал к любимчику Папы. Я чувствовала себя обязанной остаться с ним.

Но Джофре в своей печали не забыл о других; он попросил меня навестить Лукрецию.

— Пожалуйста, — попросил он. — Она там совсем одна в этом Сан-Систо, а я слишком оглушен горем, чтобы утешить ее. Она нуждается в женском сочувствии.

Я не доверяла Лукреции; ее искреннее расположение ко мне ничуть не помешало ее роману с Чезаре, хотя она и знала, что я люблю его. Она знала также о его честолюбивом стремлении стать гонфалоньером и могла одобрять смерть Хуана — или, возможно, даже приложила к этому руку.

И тем не менее я отправилась в монастырь — из уважения к желанию моего мужа. В дверях покоев Лукреции меня снова встретила Пантсилея; красивое смуглое лицо служанки снова было напряженным, и на нем читалось отчаяние.

— Хоть вы и забрали кантереллу, мадонна, да только это ничуть не помогло, — прошептала Пантсилея. — Не смотрите на меня с таким удивлением: я знаю, что вы ее взяли. Лукреция чуть не сошла с ума, пока искала ее, да так и не нашла. Потому теперь она морит себя голодом. Она уже неделю ничего не ест и два дня не пьет.

Пантсилея провела меня во внутренние покои. Лукреция полулежала на кровати, укрывшись до пояса льняной простыней. Невзирая на середину дня, на ней была только нижняя сорочка. Лукреция была бледной как никогда, глаза и щеки ввалились, на лице было написано полнейшее безразличие. Она взглянула на меня без всякого интереса и отвернулась к стене.

Я подошла и села рядом.

— Лукреция! Пантсилея сказала, что ты не ешь и не пьешь, но так нельзя! Я знаю, что ты горюешь о брате, но он не хотел бы, чтобы ты причинила вред себе или ребенку.

— Черт со мной, — пробормотала Лукреция. — И черт с этим ребенком. Он уже проклят.

Она внимательно взглянула на Пантсилею.

— Выйди. И не вздумай подкрадываться к двери и подслушивать. Ты и так уже слишком много знаешь: просто удивительно, что ты до сих пор жива.

Пантсилея выслушала это, прикрыв рот ладонью — но не от потрясения, порожденного словами хозяйки, а от печали, которую вызывало у нее безнадежное выражение на лице Лукреции. Она развернулась — плечи ее поникли под грузом тревог — и вышла, тихо притворив за собою дверь.

Когда Пантсилея удалилась, Лукреция повернулась ко мне и заговорила с откровенностью умирающей:

— Ты сказала, что знаешь, кто отец ребенка. Уверяю тебя, Санча, ты этого не знаешь. Ты не знаешь, как жестоко тебя обманывали…

  105