121 
Однако в то памятное утро в замке Диковских и его окрестностях решительно никто не был настроен на идиллический лад, скорее напротив — всем не терпелось собственными глазами увидеть, как князь Август Яворский разделает ненавистного супостата. Разумеется, если бы того четвертовали или хотя бы посадили на кол, зрелище вышло бы куда более любопытное; но господа на то и господа, чтобы распоряжаться, и, раз уж они решили, что Август заколет немца при всем честном народе, так, значит, тому и быть.
С самого рассвета на поле, где должен был произойти поединок, начали стекаться любопытные. Вскоре мест на всех уже не хватало; то и дело возникали стычки, в которые приходилось вмешиваться замковой страже, которой было поручено наблюдать за порядком.
Пока не появились ни князь, ни его свита, толпа развлекала себя разговорами. Вспоминали Грюнвальдскую битву, в которой участвовали чуть ли не все присутствующие, если верить их словам; вспоминали Белый замок, ругали немцев, хвалили князя Доминика и обсуждали вчерашний поединок.
Кое-кто держался того мнения, что рыцарь и сегодня окажется сильнее и что князю Августу определенно несдобровать; на что люди знающие уверяли, что наверняка устроят так, что князь Август, будь он даже одноногий, однорукий и кривой, все равно одержит верх и побьет крестоносца. После чего разгорелся жаркий спор: одни утверждали, что князь Август и без всяких ухищрений боец хоть куда, другие — что только дунь на него и он улетит от страха.
Когда истина не может лежать посередине, ее тут же начинают устанавливать кулаками, и спорящие едва не сцепились врукопашную, но тут протрубили трубачи, появились князь Доминик, епископ, холеный пан, прибывший из самого Кракова, красавица Анджелика в роскошном наряде, казавшаяся бледнее, чем обычно, и придворные из княжеской свиты. Мадленка пришла в числе последних, затерявшись между дамами литвинки.
У Мадленки было достаточно причин желать, чтобы ее появление прошло незамеченным, однако не тут-то было: зоркая Анджелика, обернувшись в ее сторону, узнала Мадленку и подозвала ее к себе. Нехотя девушка приблизилась; невеста князя сидела под балдахином слева от Доминика.
— Я думала, ты уже покинула нас, — сказала Анджелика.
— И присоединилась к праотцам? — съязвила Мадленка. — Вы ошиблись, благородная панна.
Анджелика умела пропускать мимо ушей то, что не хотела слышать; и на лице ее совершенно ничего не отразилось.
— Может, ты правильно сделала, что осталась посмотреть, как твой защитник умрет, — сказала она спокойно. — Отсюда тебе будет лучше видно; подвинься, Мария.
Служанка с недовольной миной выполнила приказание госпожи, и Мадленка, поколебавшись, опустилась на освободившееся на скамье место. Отсюда все поле было видно как на ладони, и при мысли о том, что вот-вот произойдет на нем, у Мадленки сжалось сердце. Помня, что вокруг нее враги, она заставила себя беспечно улыбнуться и подняла глаза на ненавистную литвинку.
— Где же ваш ручной зверь, госпожа? Я что-то не вижу его.
Облачко набежало на лицо Анджелики.
— Он умер, — коротко сказала она. — Он прискучил мне и Доминику тоже.
Мадленка содрогнулась и отвернулась. Тут она обнаружила, что попала в поле зрения пана Кондрата, глядевшего на нее ласково, как скупец глядит на случайно найденный клад невероятной ценности. «А, чтоб тебе пропасть!» — подумала Мадленка, строя
ему глазки. Пан Кондрат заиграл бровями и заулыбался, за что Мадленка пожелала ему уже гореть в аду до скончания веков. До нее не сразу дошло, что епископ Флориан что-то говорит, обращаясь ко всем собравшимся. Мадленка напряженно прислушалась, но слабый голос епископа терялся в пространстве, заполненном праздной, скучающей, жаждущей крови толпой. Речь его была бесцветна и пересыпана таким количеством латинских выражений, что понять ее определенно было нелегко.
Красочно описав подвиги крестоносца, достойные, разумеется, всяческого порицания, епископ долго распространялся о праве князя Августа убить своей рукой человека, лишившего его матери и крестной. Но, так как князь Август, говорилось далее, не хочет быть несправедливым, он предоставляет вышеозначенному крестоносцу возможность умереть с оружием в руках, защищаясь.
Заканчивалась сия рацея похвалой князю Доминику и его милосердию, настолько витиеватой, что воспроизвести ее здесь нет никакой возможности, не уморив скукой вас, мой благосклонный читатель. Тех, однако, кто интересуется образчиками старинного красноречия, я отсылаю к изысканиям добрейшего барона Брамбеуса, в свое время основательно проштудировавшего летописи, где помещается рассказ об этом событии.
121 
