8. 27 сентября 2009 г.

Договор о выкупе. В камере. Бич Океанчик. Джанки. Директор дома престарелых

Побег

Я очнулся от грохота. Открыл глаза и, не соображая, где я, смутно разглядел незнакомого милиционера в дверях.

— Подъем! — было сказано кратко, но веско.

O Gott^[91]… Тюрьма, камера!.. Тело болело от досок. В голове булькало и мурчало похмелье, рот пересох, вместо языка — сухой камень. И языков в голове нет.

Что-то пробормотав, я медленно сполз с досок, опустил ноги. Увидел ведро.

— Помыться нельзя?

Не входя в камеру, новый милиционер присматривался ко мне, потом сказал:

— Может, ещё ванну с бадузаном?

— Моя щетка… зубавная… Там, в сумке… Прошу! Как без зубов? Надо!

Сержант смягчился:

— Ну, пошли.

Я, кое-как всунув ноги в проклятые китайские ботинки, поспешил следом. Он довел меня до туалета в конце коридора:

— На всё про всё — пять минут! Давай!

— Давай-давай… Реально, а щётка?

— Где я возьму? Сумка у полковника. И вы туда скоро пойдете.

— Понял.

Стараясь особо не рассматривать туалет и с трудом передвигаясь в жмучих штифелях, я кое-как несколько раз оплеснул лицо, пальцем попытался почистить зубы, но вспоминился вчерашний бесцеремонный грязный палец Кроли у меня во рту, и невольные спазмы стали дёргать меня изнутри. Стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не усугубить тошноты, я заковылял к выходу, вспомнив жирного капитана, который всегда ходит, как я сейчас, врастяжку — как он, наверно, проклинал всё на свете, когда искал меня по этажам с этим холодным змеевидным Витей!.. Интересно, откуда они узнали, где я?.. Никто же не знал? Я сам не знал, куда я поеду… «Вот тебе и КГБ!.. Зря смеёмся… Сейчас к полковнику. Может, хоть у него попрошу щетку?»

Сержанта не было. Я остановился, не зная, куда идти. А, вот он, около тумбочки, с офицером. Машет рукой:

— Сюда пошёл!

Понял. Пошёл, куда скажут. А куда еще?.. Я пойман, в их руках полностью, у меня ничего нет — ни документов, ни денег, ничего. А что есть? Мало чего есть. «О Господи!» — впервые подумалось мне по-русски голосом Бабани (всегда повторявшей это с придыханием и чувством: «О хосссподиии!»). И я жарко пожелал, чтобы Бог был и чтобы Он меня услышал. Пусть даже такой, не очень справедливый, создавший хищняг и ворюг, забывший вывернуть Адама наизнанку, но всё-таки пусть Он есть, пусть Он будет… Это лучше, чем ничего!.. Если Он есть, то Он же видел, что я ни в чём не виноват, не виновен! В чём моя вина?.. Что с наци познакомился?.. Что их в номер впустил?.. А как не пустить?.. Если Он всё видит и слышит, то Он наверняка знает, что я не хотел их пускать, они сами навязались. О Господи, помоги!

Сержант указал мне на открытую дверь моей камеры:

— Идите туда пока, полковник на оперативке, к девяти на вас заказ…

Я испугался:

— Как… заказ? Заказался? Забор?

Сержант засмеялся (улыбнулся и офицер у тумбочки, что-то писавший на отдельных листочках):

— Заказали вас. На допрос.

— Куда?

— Увидите. Идите, сидите там. Скоро уже.

— А сколько сейчас часов, минутов?

— Без четверти девять.

Я сразу не сообразил: четверть — это сколько? И без четверти — сколько?

Сержант поднёс часы к моим глазам и громко, как глухому, сказал:

— Без пятнадцати минут, — а офицер внимательно посмотрел на меня, молча открыл тумбочку и подал мне жестянку пива:

— Опохмелитесь! Вам трудный день предстоит!

— Понял! Сейчас опохмелю себя! — поблагодарил я и пошёл ковылять в камеру, по дороге думая, что русским нравится, когда говоришь «понял», — они как-то успокаиваются после этого… думают: «Ну и хорошо, что понял, значит, всё в порядке». Надо так кратко, понурливо сказать: «Понял!» — и покористо ждать. Надо только с душой сказать, чтоб они поняли, что человек понял… реально и чисто понял, а не сяп-тяп…

Я сел на доски и попытался стянуть мысли в клубок, но никак не мог их собрать. Даже слова стали как-то странно двоиться, распадаться: полслова вылезало русское, а вторая половина — немецкая. Или наоборот. Вот что это?.. Стеwand… Eiдро… Ботiffel… Двеtür^[92]…

Я помотал головой — наваждение не проходило: языки смыкались, как в калейдоскопе, и я не знал, как их разделить, разорвать… От волнения я стал хвататься за доски — а они, как живые, двигались и нагревались, дыша. Или это я дышу так храпко… хропко… хрупко…

  166