Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
41 
– Мудушки-мудушки, мудушки да мудушки… – Пиздося, – ласково сказал Голубь, – Дуняшка!
Я прижал пальцы к вискам.
– Семен, старый плут, я почти поверил, что ты – Федор Тютчев. Это было так необычно, так… хрустально! А ты разбил мои иллюзии…
Я глянул на часы:
– Время, Семен, время умирать, – и распахнул дверцу клетки. – Щипаться будешь? Я имею в виду, мне перчатки надевать или умрешь, как мужик?
Голубь не шевелился. Я слегка поддел его.
– Ну что же ты, Семен… Бздо?
– Сам бздо… – еле слышно отозвался Голубь.
– Вот и умничка, – похвалил я Григоренко, вытаскивая его из клетки.
– Неужели конец? – прошептал, подрагивая веками.
– Конец-пердунец, – подтвердил я.
У Григоренко сдали нервы вместе с кишечником.
– Повбзднулось, Семен?! Ничего, я после с мылом…
Я пристроил Голубя так, чтоб его шея легла на бильярдную выемку между большим и указательным пальцами.
– Ты на пороге вечности, Семен, – сказал я жестяным голосом.
– А что там, за порогом? – спросил он с робкой надеждой.
– Не знаю, Семен. Может, ебля с пляской, может – ничего… У тебя последнее слово.
Он покачал головой:
– Хуета хует…
И я свернул шею Голубю Семену Григоренко.
Жертва
Шесть суток медитировал дед Матвей, а на седьмые откусил себе хуй. Поистязал железной спицей живот, вываливающийся из трусов, как подошедшее тесто. Заболело в двух местах, но боль была не его, не Матвея, и на ум приходили девичьи слова, и мысль стала мелодичной. Через стенку вошла вдруг юная гречанка с кувшином на голове:
– Ввиду тела сахарного и рода знатного, ты нынче, дед, – Христова невеста! – а Матвей стоял статуей, и по румянцу бежали слезы.
Подсели к Матвею мужики и принялись золотить ему ноги, затем появился святой и золото слизал, полез под кровать и провалился.
Матвей поглядел в окно и увидел два светила: красное и белое.
– Живое и мертвое, – сказал Матвей, благообразно морща переносицу, – вот Божья благодать…
Незаметный аист клюнул Матвея в затылок морковным клювом, Матвей ощутил новую способность – умственно окрылил кровать, вскочил в нее, гикнул:
– Во имя Отца и Сына!
Распахнулось на полстены окно, Матвей вылетел из Комнаты и взмыл над домами.
Сквозь промоину в облаках пронеслась разнаряженная баба.
– Сгинь! – плюнул радостно Матвей.
Баба натянула подол и полетела выше.
Вдалеке заприметил Матвей чьи-то сани, а за ними небесную поземку – снежным дымком вьется. Матвей поравнялся с санями, а там – Соболиная Красавица. Приветливо посмотрела, засмеялась:
– Коли правда зима, вот потеха!
А Матвей уже вздумал душу тешить, вытащил тальянку:
– Ну, подруга, выговаривай! – растянул мехи, и тальянка начала выговаривать странное: «Сел пастух обедать сыром овечьим-человечьим, а черти тут как тут: – Как живешь, пастух? – Мучаюсь. – Зачем смерти просишь? – Жить надоело!»
Отбросил тальянку Матвей, чтоб притронуться к Соболиной Красавице. Рука его коснулась зеркала, и Матвей понял, что он и есть красавица.
Прекрасная двойница, отслоившись, упала к Матвею в сани, обхватила и давай целовать. Он захотел было спихнуть возможную соперницу в пропасть, но она запищала:
– Пригожусь, пригожусь, пригожусь, – скукожилась до размеров куклы и спряталась под животом у Матвея.
Показался рукав древнего леса с окаменевшей кроной. У земли костер трепыхался, как подбитая птица. Матвей замедлил бег саней и увидел сидящих у костра редких людей – философов-скитальцев. Вместо поленец они поддерживали огонь трупами Кобзарей. Парочка трупов уже славно чадила и потрескивала. Рядом, сложенные штабелем, лежали еще с десяток Кобзарей.
Матвей не утерпел, показался и с важностью предрек:
– Спустя сто лет на Украине всех мальчиков будут звать Тарасами, а девочек – Оксанами!
Философы на мгновение подняли источенные раздумьями лбы, и Матвей поразился: «Что за страшные, горелые глаза у них?!»
Поникли философы, и отблески пламени заиграли на их голых лунных черепах.
Сани несли Матвея дальше. Раскинулся вещий луг, где травы шепчутся, ходит туман в белых валенках, росу сыплет, и в каждой капельке – человеческий глаз. Матвей забылся над парующими травами. Было ему видение, будто он в незнакомой комнате и перед трюмо, в нем не отражаясь, сидит обнаженная. Весь пол вокруг усыпан грудами нижнего белья. Заныли у Матвея чресла от вожделения, рванулся он к женщине, но запутался ногами в белье, упал, продолжая жадно ползти. Женщина обернулась. Матвей содрогнулся – у нее песья морда, а в зубах – его откушенный хуй. И очнулся.
41 
