54 
Так. Принята к разбирательству, значит. Леня против Российской Федерации. А не против нее, Майи Гофман, своей бывшей жены. Хотя это не утешает совсем. Так, что там дальше… Это пропустим, это юридические всякие формальности… А, вот само Ленино заявление…
«…Примененное российское законодательство позволяет оспорить запись об отцовстве в течение одного года с того момента, когда лицу стало известно о такой записи. Искренне считая себя действительным отцом на протяжении десяти лет, я никак не мог подать иск об оспаривании отцовства в установленный годичный срок. В соответствии с Европейской конвенцией о правах человека каждый имеет право на уважение его частной и семейной жизни… Не допускается вмешательство со стороны публичных властей в осуществление этого права…»
Далее мелким убористым шрифтом шли разъяснения, объясняющие юридическую суть вмешательства российских властей в осуществление Лениного права на уважение частной жизни. Незнакомые термины, длинные ссылки на законы, постановления, потом опять ссылка на конвенцию… И только в конце обыкновенная «человеческая» фраза – о том как раз, как истец, не собираясь и впредь отказывать в материальной помощи семье бывшей жены и ее ребенку, просит освободить его от формального и унизительно-принудительного взыскания алиментных обязательств. Иски же бывшей жены об этом принудительном взыскании причинили ему крайнюю боль и страдания…
Дочитать до конца весь текст Майя не смогла. Зачем она вообще сюда приперлась, черт ее подери? Чтоб лишний раз себя розгами высечь? Раз не получается из нее «суки сознательной», так и ходить не надо, и читать этого не надо! А надо жить и колыхаться дальше, как та дрянь в проруби, которая ни к одному краю пристать не может. Ни к честно-благородному, ни к сучье-сознательному.
– Ну что, прочитала? – стремительно внеслась в комнату Мстислава и уселась напротив нее так же, подогнув под себя ноги по-турецки. Пахло от нее чем-то свежим, травяным, совсем девичье-чистым. Вся она была такая – свежая, вкусная, гладкая. Праздничное утро, а не женщина. Только глаза из образа выпадали. Глаза ушлой и циничной тетки-пройдохи – до рези фиалковые, умные, хитрые.
– Да. Прочитала, – медленно, почти по слогам проговорила Майя, отворачиваясь от этих глаз и щурясь болезненно, будто слепили они ее своим светом.
– И что? Какие выводы сделала? Чего опять поникла вся, как цветок ощипанный? Опять птичку жалко, да?
– Нет. Не птичку. Мне Леню жалко.
– А чего ты его жалеешь? Что уважение к его частной жизни вероломно нарушено? Человеческое достоинство попрано? Так вон, гляди, на каком уровне он это свое дебильное достоинство защищает! Аж на европейском! Куда с добром! Прямо деваться некуда от этого достоинства! Чего его жалеть-то? Он, наверное, и не любил тебя никогда, раз так в уважение к этой своей пресловутой частной жизни уперся.
– Не говори так, Славка. Ты же не знаешь ничего. Он всегда меня любил. И сейчас любит. Может, сейчас даже больше.
– Че-го? – с возмущенным удивлением протянула Мстислава, наклонившись к ней гибким корпусом.
– Да. Любит. Если б не любил, не стал бы по судам бегать. В нем раненная мною любовь болью болит, понимаешь? И вовсе он не присутствие человеческого в себе достоинства таким способом доказать хочет. Да и слово «хочет» тут вообще неприемлемо… Он не хочет, его просто несет через лес, как раненного смертельно зверя…
– А зачем? Зачем несет-то? Раз любит, как ты говоришь, то и принял бы все как есть. Не разводился бы.
– Нет. Он так не может. Он… не такой.
– Опять ты! Хватит уже всех козлов подряд идеализировать! Ты бы лучше судом этим Европейским озаботилась! Черт его знает, как оно все дальше может повернуться… Хотя… Я думаю, ничего у него не выйдет… У каждой страны свое национальное законодательство, и никакой другой суд права не имеет… Вот козел, а? Ну что его обнесло с этим Европейским судом? Так же хорошо все шло, а теперь вот думай да бойся…
– Славк… Вот я все спросить хочу – откуда в тебе это?
– Что – это?
– Ну… столько злости к мужикам – откуда? Мне кажется, ты всех подряд ненавидишь…
– Не знаю, Майя. Сама не знаю. Наверное, это у меня врожденная обида такая. Я ведь, знаешь, ребенок олимпиады…
– Не поняла… Какой Олимпиады? Твою маму так зовут, что ли?
– Да не смеши меня – маму! Я родилась в апреле восемьдесят первого, как раз через девять месяцев после летних Олимпийских игр, что в Москве летом восьмидесятого года проходили. Моя мама туда на строительство Олимпийской деревни была направлена. Тогда оно вот так и было – направляли на это строительство лучших комсомольцев и комсомолок со всей страны, отличниц, спортсменок и просто красивых девушек. И даже во время проведения этой самой олимпиады разрешили им по домам не разъезжаться, а участвовать в международном празднике жизни. Общежития-то их аккурат в той самой Олимпийской деревне и находились. А девчонки все провинциальные, наивные, для неземной импортной любви всем телом и душой открытые…
54 
