очень нудно 
41 
— Хм… А по–твоему, сила характера заключается в том, чтоб не уступать?
— Ну да…
— Нет, Анютка. Не права ты. Согласись, что не уступить – это гораздо проще. Правда? А вот уступить – это гораздо сложнее. Во все времена почиталось за истину, что войны развязывают слабохарактерные и трусливые, а вот урегулировать конфликт миром удается только сильным и смелым. Всегда проще в войну ввязаться, чем мудро отойти в сторону. Всегда проще отобрать, чем отдать. Так что характер у отдающего сильнее, получается, чем у берущего…
— Мам, ну сейчас уже время другое, понимаешь? Жестокое очень! Сейчас будешь вот так рассуждать – на обочине жизни останешься!
— А я согласна быть на обочине, Анют. Я выбираю эту обочину, зато отказываюсь от драки. В драке, понимаешь ли, суть человеческая истончается, а он этого и не замечает…Каждый выбирает для себя свой путь, дочка. Осознанно выбирает. А не бьется в общей драке жестоко непонятно за что. И вообще, нормальный человек никогда не станет дракой отстаивать свою жизненную позицию. Он просто себе ее оставит. А вот человек–невежа будет драться до последнего, совершенно искренне при этом полагая, что его позиция является исключительно правильной. И в драке этой он бывает до абсолютности жесток.
— Да куда ж от нее денешься–то, мам, от жестокости этой? Ты прямо как с Луны свалилась, ей богу! Неужели ты не знаешь, что в нашей школе творится? Ведь та же дедовщина…
— Знаю, Анют. Знаю и вижу. А только знаешь, почему она живет в людях, жестокость эта?
Потому что они ее за данность приняли! Убедили себя, что, мол, время такое, что жестокость для этого времени – норма… А я не хочу! Я не хочу принимать ее за норму жизни! И потому я предпочту не воевать, предпочту обочину…Или поддержу того, кто тоже осознанно эту обочину выбрал. Хоть как. Хоть словом, хоть делом…
— Мам, да ты просто Чехова своего начиталась, вот и рассуждаешь так!
— Как, дочь?
— Наивно, вот как! Кто твоего Чехова сейчас читает–то? Сейчас все только детективы читают да блокбастеры смотрят. А ты –Чехов…
— Да, дочь. Пусть читают. Пусть смотрят. А я все равно буду перечитывать Чехова. И никогда не пожалею об этом! Так уж получилось, что мы с Антоном Палычем в этом вопросе единомышленники. Он тоже не хотел хамство и пошлость своего времени принимать за общепринятую норму, за данность. И я не хочу. И мне очень жаль, что люди разучились его читать.
— Интересно ты рассуждаешь… Это что же получается? Ты собралась жить вне времени, что ли? Надеть розовые очки и не видеть жестокости и прагматизма? Это же чистоплюйская позиция, мамочка! Позиция гордого, выпавшего из окружающего его мира человека. Кругом дерьмо, а я его не вижу? Чехова почитываю? Это же позиция слабого, получается! Слабого, который цепляется за отголоски прошлого…
— Нет. Совсем не слабого. Нельзя назвать слабым человека, который не боится со своей позицией в общепринятой морали исчезнуть. Да, голос его слаб. Порой и не слышен даже.
Но сила его как раз в том и состоит, что он имеет внутреннюю смелость не пускать в себя прагматизма и жестокости своего времени. Пусть они будут, раз уж существуют, но только не во мне. Такой мот мой выбор.
— Ага. Слышали. Непротивление злу насилием…
— Может быть. Может быть. Но гораздо сложнее, гораздо труднее не противляться злу насилием, как ты говоришь, чем принимать активное участие в этом зле. А человек ведь по сути существо сложное. И думающее. И делающее свой выбор. И неизвестно еще, кто более прав – кто «не противляется» или кто работает кулаками в толпе злобствующих. Ты подумай об этом, дочь. Хорошо?
— Хорошо, мам. Подумаю. – Снова трогала осторожно пальцами свой фингал Анютка, пристраивая к нему медный пятак. — Ты, конечно же, не права, но что–то меня зацепило, знаешь…Да, я подумаю, мам…
А через неделю Тина с удивлением обнаружила Анютку лежащей в гамаке, привязанном к тогда еще плодоносящей груше, с томиком Чехова в руках. Дочь так зачиталась, что и не увидела ее, медленно идущую по дорожке от калитки к крыльцу. Пришлось таки Тине встать на цыпочки да проскользнуть мимо дочери незамеченной…
С тех пор как подменили девчонку. Задумчивая стала такая, изнутри будто сосредоточенная. Тина ей не мешала, с расспросами приставучими не лезла. Видела, что происходит в дочери серьезная работа по взрослению да становлению личности. Нарабатывание внутреннего духовного мира происходит. Своего, собственного. А это и есть, Тина считала, в каждом человеке главная его составляющая – наличие собственного внутреннего мира, поскольку без него вовсе и не жизнь получается, а сплошные маетные разброд–шатания, похожие на Сизифовы попытки закатить свой камень в гору. Спокойна была Тина за свою дочь. Что бы Анютка ни делала, какие бы разухабисто–бездумные на первый взгляд поступки не совершала, все равно была спокойна. Знала, что будет она жить в ладу с собой, даже и в трудностях. Хотя и не хотелось ей по–матерински никаких таких для дочери трудностей, чего уж там душою кривить. Да их и не было пока в Анюткиной жизни, этих трудностей, если по большому счету судить. Все у нее складывалось, в общем, благополучно. Правда, в последнее время слишком уж задумчивой стала дочь, будто решала что–то для себя важное. Но Тина опять же с расспросами к ней не лезла. Знала - захочет, сама скажет….
41 
