25 
Сколько раз он репетировал эту свою речь в милиции или прокуратуре. Ему казалось, что он уже вполне созрел к тому, чтобы самому пойти и сдаться, но что-то удерживало его от этого шага, и это «что-то» называлось жизнью. Он не хотел расставаться с жизнью. Он знал, что если сядет в тюрьму, то не вынесет там издевательств и умрет от первых же побоев или попыток превратить его в пассивного сексуального партнера. Он достаточно хорошо знал себя, чтобы понимать это, а потому медлил с явкой с повинной. Все вокруг него изменилось, потускнело, стало другим, неузнаваемым. К потере юной любовницы, которая последнее время составляла его настоящую, естественную и наполненную радостью жизнь, прибавилась утрата и остального мира вместе со всем тем великим многообразием, что населяло его: природа, предметы, люди… Еще одно отвратительное в его представлении чувство завладело им – и вот уж от него он никак не мог избавиться – зависть. Он завидовал всем тем, кому не грозило сесть за решетку, а это и были все те, кто окружал его. Он завидовал своей жене, которая спокойно намывала горшки в своих яслях, а вечером, напевая, жарила картошку на сале. Она жила спокойно и ничего не боялась. Он завидовал и всем остальным, тому же соседу, который, кстати, так и не вернул ему порнокассеты, хотя относился к нему подчеркнуто вежливо и время от времени приглашал его к себе на рюмку-другую. Но жена-то была ближе всего, и видел он ее чаще других, оттого и зависть к ней росла, как опухоль, и мешала ему жить. Ему уже стало безразлично, что будет, если она все же узнает о том, что он выгреб практически все деньги с их общего банковского вклада. Он просто будет молчать, и все. За это же в тюрьму не посадят. А что может быть страшнее тюрьмы? Только смерть. Но жена его – человек миролюбивый, она же не станет убивать…
– Говорят, у вас в школе девочку убили, это правда? – спросила жена на следующий день после смерти Оли.
– Да, правда.
– Ты ее знал?
– В смысле?
– Ты вел у нее литературу? – недоуменно пожала плечами жена, видимо, не понимая, почему он сразу не ответил на ее простой вопрос.
– А… Да, вел. Хорошая была девочка.
– Ее убили… За что можно убить ребенка? – Жена смахнула крошки со скатерти и составила чашки на маленький поднос. – Мы живем в такое страшное время…
Она ушла на кухню и к разговору на эту тему больше не возвращалась. Но почему-то именно с той поры Сергей Иванович стал ненавидеть свою жену. Она раздражала его буквально всем, и он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ей, чтобы не ударить ее… Он не знал, что с ним происходит. Ему было также непонятно, почему после стольких месяцев, как он запустил лапу в семейный вклад, она ни разу не спросила его о том, куда деваются деньги? Неужели она ждала от него каких-то признаний, тем самым пытаясь унизить его еще больше. А как иначе можно объяснить ее молчание? Ведь она не могла не заметить исчезновения денег с их общего счета. Или она о чем-то догадывалась? Но это невозможно. Она не из тех женщин, которые будут устраивать слежку за мужем, она слишком замкнута в себе или даже скорее запугана общим процессом жизни, чтобы рисковать остаться вообще одной. Как долго протянет она на свою грошовую зарплату? С другой стороны, нельзя же быть до такой степени забитой, затюканной и бессловесной, чтобы хотя бы не попытаться выяснить, куда же уходят семейные деньги? А его поведение? Разве не могла она не заметить, как он изменился? Что стал совершенно другим человеком? Хотя внешне-то он старался казаться прежним Сергеем Ивановичем Ивлентьевым, неприметным и тихим человеком, жизнь которого в глазах окружающих протекает по хорошо известным правилам и принципам. Никто не видел, да и не мог видеть, как в определенные дни и часы к нему в теплицу, где он подрабатывал ночным сторожем, а то и подменял дневного, к нему приходила молоденькая девушка, да хоть бы кто и видел, мало ли зачем могла она приходить в теплицу: за горшком с гортензией или кактусом, которыми торговали в теплице, за торфом или подкормкой для растений… К нему многие обращались за подобным, но в основном, конечно, женщины постарше, которым от своей пенсионерской скуки было просто нечего делать, как выгуливать своих противных, со слезящимися глазами, болонок да разводить цветы на подоконниках. Оля в их ряду заметно выделялась. Но он не думал, что на это мог кто-то обратить внимание.
Но самое тяжелое переживание его заключалось в том, что он смалодушничал, испугался и, вместо того чтобы броситься к ней в тот момент, когда она от его удара упала, и помочь ей подняться, он сбежал. Как последний трус. Теперь, когда уже ничего нельзя было исправить, он и сам не мог себе объяснить, как это случилось. Ну и что, что она, подвыпившая девчонка, стала бы обзывать его, это не смертельный грех, да этого могло бы и не случиться, просто он боялся, больше всего на свете боялся, что шум, который она устроит, выдаст его с головой. Но разве ничего нельзя было придумать в тот момент, найти ласковые слова, пообещать ей, наконец, денег, чтобы успокоить ее?! Да можно было, все можно, просто он растерялся, испугался… Да и вообще тот вечер он вспоминал с трудом, все было как в тумане. Туман рассеялся на следующий день, когда он узнал, что Олю нашли мертвой.
25 
