17 
- Как? – рассмеялась Люся. – Молодец–Гришковец? А что? Тебе идет, между прочим… Молодец–Гришковец, юный борец с черным сквозняком, злобно веющим из дырок человеческих… Интересный ты парень, слушай!
- Странноватый, да?
- Почему странноватый?
- Да говорят про меня так. И еще — что я белая ворона…
- Да нет, почему. Ты все правильно говоришь. Забавно просто…
- Да? Ты правда так считаешь? – расплылся вдруг в радостной улыбке Илья.
- Правда, правда. Делать мне больше нечего, как врать тебе сидеть, что ли? Несчастной, влюбленной , брошенной, да к тому ж еще и голодной… Слушай, Молодец–Гришковец, а я и правда есть захотела! Можно, я твоей еды поем и спать лягу? Поезд утром приходит, и мне сразу на работу идти…Нам и поспать–то осталось всего ничего!
Ранним серым февральским утром, ежась от холодного уральского ветра, они вышли на перрон вокзала и быстро направились к выходу в город.
- Люсь, телефон свой оставь…
- А зачем? Сеанс психоанализа по–русски закончился. Попутчики разбежались в разные стороны…
- Ну, мой возьми. Так, на всякий случай…
- Давай…
5.
Люся тихо открыла своим ключом дверь, на цыпочках вошла в прихожую. Тут же ей в ноги, скуля, бросился Фрам – огромная неуклюжая овчарка, «злой и старый овчар», как называл его Глеб, которого Фрам почему–то не жаловал. Ревновал, наверное…
Из кухни, тоже на цыпочках, вышел отец, спросил громким шепотом:
- Ты где это пропадаешь? Дома не ночуешь…
- Пап, ты с Фрамом гулял? – так же шепотом спросила Люся, уклоняясь от Фрамовых нежностей и расшнуровывая ботинки.
- Да. Я с ночного дежурства, спать еще не ложился. Завтракать будешь? Я пельмени варю…
- Не хочу пельмени.
- А больше ничего нет. Я шел, магазины еще закрыты были, а до круглосуточного супермаркета далеко. И вообще, не выпендривайся! Слава богу, хоть полпачки пельменей в холодильнике завалялось!
- А чего это вы тут так интимно шепчетесь? Я уже не сплю!
Из комнаты в прихожую выплыла Шурочка в своей любимой кокетливо–розовой пижамке с рюшечками, с ярко–зеленого цвета маской на лице. Уже от одного вида этой маски Люсю замутило, будто ударило сильно то ли в голову, то ли в печень – ну никак организм с этой поднадоевшей картинкой не справляется, а ведь и привыкнуть уже пора за столько совместно прожитых лет. Подумалось вдруг, что она уже и не помнит, пожалуй, настоящего лица своей матери; вместо него – только маски : зеленые, красные, овсяные, фруктовые, желтковые, белковые…
- Это растертая петрушка с кефиром! Очень полезно, особенно по утрам – хорошо поры стягивает, — начала свою обычную песню Шурочка, — вот если б ты не кривилась, Люсенька, а делала все как я, тоже выглядела бы великолепно. Это сейчас тебе двадцать пять, и кажется, что старость никогда не наступит. Как бы не так, дорогая! Не успеешь опомниться – она уже тут как тут…
Наступающей старости Шурочка боялась просто панически. Последние десять лет она вела с ней не только непримиримую подпольную борьбу, но и одержимо сражалась на баррикадах, и смело шла в наступление, отвоевывая у нее пядь за пядью кусочки уходящей стремительно молодости. В военной науке по сокрытию своего истинного возраста она была, пожалуй, уже доктором наук, профессором, лауреатом нобелевской премии — каждодневно истязала себя масками, тренажерами, полезным питанием с пищевыми добавками, всевозможными гимнастиками, специальными упражнениями для лица, для талии, для бедер… К тому же отчаянно модничала — носила короткие юбочки и узенькие брючки, делала стильные стрижечки и не жалела денег на дорогущую косметику. Даже умела смеяться звонко, по–девичьи, кокетливо откидывая голову назад — тоже результат длительных тренировок перед зеркалом. Да все бы это ничего, как говорится, у каждого в голове свои тараканы водятся… Беда была в том, что Шурочка и мужа с дочерью заставила жить по своим законам военного времени: она давно уже перестала быть для них просто женой и матерью, она превратилась для них в Шурочку — юную барышню, которую не должны волновать ни бытовые проблемы, ни будущее взрослой уже дочери, ни голодный муж–хирург, заглядывающий тоскливо после ночного дежурства в пустой холодильник…Никто из них и не заметил вовремя, когда произошла с ней эта проклятая метаморфоза – по молодости Шурочка изо всех сил старалась быть и примерной женой и матерью заботливой. Хотя старание это объяснялось отчасти чувством вины перед мужем — обманула она его в юности, замуж за него быстренько выскочила уже будучи сильно беременной от его же, мужниного, друга–однокашника. А потом вся вина как–то ею же самой и подзабылась, и Люся об этом ничего и благополучно не знала, да и вообще — за все совместно прожитые годы тему эту муж ее больше никогда и не поднимал…
17 
