35 
Я, который говорил в его голове, явно вел себя по-хамски, грубил, наглел в чужом доме. Если бы я мог приказать себе – тому, что болтал в его голове – немедленно заткнуться и перестать доводить пьяного человека, я бы это сделал.
Потом Арбатский хозяин принялся что-то искать. Начал сбрасывать со стола посуду. Подошел к моей софе и подоткнул простыню. От этой заботы мне стало совсем нехорошо. Когда Арбатский выбежал в коридор, я вытащил из кармана штанов складной нож и положил между софой и стенкой.
Арбатский хлопотал до рассвета, двигал шкаф, рылся в ящиках. Наконец с охами прилег. Я уже не мог спать.
Я вдруг вспомнил, что когда-то, лет пять назад, забил в компьютер десятка полтора тем. Какие-то дикие полууголовные истории с уродливой мотивацией поступков героев. Записал их из писательского скопидомства – вдруг пригодятся. Понимал, что никогда ими не воспользуюсь, темы-то не мои, и на вкус какие-то безжизненные, не сказочные…
Они бы так и канули, эти давние записи, если бы не три бессонные ночи на Арбате и белогорячечный танец хозяина. Подвергшись сложной химической реакции, старые темы вдруг замерцали. В полупрозрачных коконах копошились личинки будущих рассказов.
Я схватил блокнот и стал записывать сюжетные ходы к каждому новому рассказу…
Меня чуть лихорадило от усталости, но я с удовлетворением понимал, что нащупал новую книгу. Я даже знал, как назову ее – «Кубики»…
А наутро, пока Арбатский спал, я собрал вещички и поехал в Выхино. По второму адресу.
II
Мало кто знает… Да вообще никто не знает, что настоящий Арбат находился в городе Ивано-Франковске в период с 1978 по 1983 год. И назывался он по-другому – улицей имени Надежды Константиновны Крупской.
Арбат – не улица, как может вначале показаться, а пеший маршрут. Я твердо усвоил это в пятилетнем возрасте, и никто мне этого не объяснял. Помню, он был очень живописен. Одно-двухэтажные особнячки конца девятнадцатого – начала двадцатого века – европейский модерн, наследие австро-венгерской империи. Дома, похожие на торты, с верандами, ажурными балкончиками, низенькими коваными заборчиками, витиеватыми калитками. В каждом дворике цвела сирень. Может, не сирень, а жасмин. Или черемуха. А может, все вместе они даже не цвели, а чадили ароматами, так что улица пахла, как галантерейный магазин. Это весной, а летом пахло лиственной липовой свежестью.
Тогда еще не изобрели турецкие стройматериалы, лужковского образца дешевую мертвецкую косметику, с которой не реставрировать, а только в могилу опускать.
В конце семидесятых всюду царил вечный тлен – город покрывала волшебная архитектурная патина такого же бесценного образца, что встречается в Риме или Венеции. Стены за десятилетия естественно выцвели, все тона были бледны и потрясающе натуральны. Краска на крышах и водосточных трубах была правильного ржаво-рыжего цвета. Дороги еще не укатали асфальтом. Они были вымощены щербатым булыжником цвета замши.
Этой улицей мои родители шли в гости и возвращались из гостей. А ходили мы в один и тот же дом, к нашим друзьям. В маленький польский особняк. Дом окружал небольшой двор, в котором росла одинокая дикая груша.
В просторной с огромным окном гостиной был камин, в проигрывателе кружил антрацитовый Окуджава – на обложке пластинки старик с гитарой. Дряблый голос откуда-то со шкафа (там находились колонки) нащипывал гитару.
На столе появлялось угощение и бутылка белого вина. Хозяева и родители садились за стол. Начинался праздник. Взрослые о чем-то говорили, потрескивала пластинка. Я получал свою детскую долю еды. Счастливый, присаживался на околице стола. И не то чтобы мне нравилось исполнение или сами песни. Я дорожил тем потрясающим состоянием вселенского уюта, которое создавало это стариковское мурлыканье.
Когда-то я спросил: «Что такое Арбат?». – Мне ответили: «Улица в Москве. Очень красивая».
А потом всегда была обратная ночная дорога – из гостей. Мы шли как «часовые любви», те самые, о которых пел Окуджава. Над моей головой стелился хрипловатый голос отца: «Ах, Арбат, мой Арбат…» Франковский Арбат освещали фонари и близкие, желтые, как мед, звезды. Дул легкий, будто шелковый, ветер, и булыжники под ногами были теплыми.
«Арбатом» этот маршрут становился только с мая по октябрь – фактически черноморский курортный сезон. Кроме места и времени года, у Арбата были день недели и время суток. Он начинался в субботние сумерки и заканчивался воскресной ночью. Днем, зимой и осенью Арбат превращался в улицу имени Крупской. Арбат из песни мог быть только выходным, вечерне-ночным и зеленым, а никак не солнечным, осенним, облетевшим или усыпанным снегом.
35 
