7 
Она стала его мечтой.
А потом — кошмаром.
Она не доносила ребенка. Ребенка, который ускорил их свадьбу. Отцом ребенка был какой-то итальянский граф. Во всяком случае, она так говорила. Этот итальянец либо был женат, либо просто не подходил ей. А может, и то и другое. Тернер был готов простить ее — ведь все совершают в жизни ошибки. Разве он сам не хотел соблазнить ее еще до первой брачной ночи?
Но Летиции не нужна была его любовь. Он понятия не имел, что, черт возьми, она хотела. Власти, наверное.
Пьянящее чувство своей власти над мужчиной, который подпал под ее чары. Неужели, это так? А может, она испытывала облегчение, потому что, когда они поженились, она была на третьем месяце беременности и времени на раздумье у нее просто не оставалось.
Вот чем все закончилось — земле предают безжизненное тело.
Он сожалел лишь об одном — о том, что она навечно останется лежать рядом с усопшими ранее Бевелстоками. На надгробии будет высечено ее имя, и через сто лет кто-нибудь, глядя на выгравированные гранитные буквы, подумает, какой прекрасной дамой, вероятно, она была и какая трагедия, что умерла так рано.
Тернер посмотрел на священника. Он был молод и в приходе появился недавно. Казалось, он все еще искренне верит, что сможет переделать мир в лучшую сторону.
— Пепел к пеплу, — произнес священник и участливо посмотрел на Тернера, считая, видно, что тот неутешный вдовец. — Прах к праху.
Сзади кто-то тяжело вздохнул. А священник с глазами, полными сострадания, в коем Тернер не нуждался, продолжал:
— С неколебимой надеждой на воскресение…
О Господи, когда же это кончится?!
— …в жизнь вечную.
Священник посмотрел на Тернера и вздрогнул. «Интересно, что он увидел на моем лице? — подумал тот. — Ясно, что ничего благостного и печального…»
Кругом послышались возгласы «аминь», и служба закончилась. Все наблюдали, как священник взял руки Тернера в свои и сказал:
— Ее будет не хватать.
— Но не мне! — вырвалось у того.
* * *
Не могу поверить, что он это сказал.
Миранда смотрела на слова, которые только что записала. Она дошла до сорок второй страницы своего тринадцатого дневника, но впервые — впервые с того судьбоносного дня девять лет назад — не знала, что написать. Даже в скучные дни — а такие случались довольно часто — ей удавалось кое-что нацарапать.
Например, в мае, когда ей исполнилось четырнадцать:
Проснулась.
Оделась.
Завтрак: тосты, яйца, бекон.
Читала «Разум и чувство». Автор — неизвестная дама [1].
Спрятала «Разум и чувство» от папы.
На обед: цыпленок, хлеб, сыр.
Спрягала французские глаголы.
Написала письмо бабушке.
На ужин: бифштекс, суп, пудинг.
Читала «Разум и чувство». Кто автор, все еще не выяснила.
Отправилась спать.
Спала.
Снился он.
Эту запись нельзя путать с записью от 12 ноября того же года:
Проснулась.
Завтрак: яйца, тост, ветчина.
С выражением прочитала греческую трагедию — бесполезное занятие.
Долго сидела, уставившись в окно.
Ленч: рыба, хлеб, горох.
Спрягала латинские глаголы.
Написала письмо бабушке.
Ужин: жаркое, картошка, пудинг.
Вернула трагедию (книгу, не событие) на стол папе. Папа не заметил.
Отправилась спать.
Спала.
Снился он.
Но сейчас, когда произошло действительно важное событие (чего до сих пор не было), ей нечего записать, кроме как: «Не могу поверить, что он это сказал».
— Послушай, Миранда, — пробормотала она, глядя, как высыхают чернила на кончике пера, — слава мемуаристки тебе не грозит.
— Что ты сказала?
Миранда поспешно захлопнула дневник. Она не заметила, как в комнату вошла Оливия.
— Ничего.
Ее подруга пересекла комнату и шлепнулась на кровать.
— Какой ужасный день!
Миранда кивнула и повернулась к подруге.
— Я рада, что ты здесь, — со вздохом сказала Оливия. — Спасибо, что останешься на ночь.
— Конечно, как же иначе, — ответила Миранда.
Раз она нужна подруге, то, безусловно, останется.
— Что это у тебя?
Миранда посмотрела на дневник — она только сейчас сообразила, что закрывает руками обложку.
7 
