очень нудно 
126 
— Нет, — снова честно признавалась Тетя. — Они что же едят… мясо?
— Какое мясо, мама! — заливался Теплый. — Клещей, других жучков, листоблошек… А это знаешь кто? — поднимал он на листочке мохнатую коричневую гусеницу и аккуратно трогал ее пальцем.
— Фу, выброси!
— Я и сам не знаю, как она называется, — вздыхал ее умный мальчик расстроенно, ему явно нравилась роль профессора, и, к Тетиному облегчению, бросал листок с незнакомкой в кусты.
Так бы и дружить всегда, устраивать привалы, вынув из рюкзачка клетчатый плед, жевать бутерброды, запивая чаем из термоса. Отключив мобильный телефон.
Но уже дышала в затылок бабушка Валя, уже духота московская делалась все убийственней, и вскоре Коля отвез сына на поселение. Теплый этому был как обычно рад — в деревне его ждали приятели, любимая соседка — шестилетняя Вера с локонами до плеч, речка, рыбалка с дедушкой, походы с бабушкой в лес, за земляникой. Теплый все это любил.
Коля жил отдельной компьютерной-китайской жизнью, отправился куда-то на неделю, но она и эту новость почти пропустила мимо ушей. В какое-такое путешествие? «Не!» — ответил Коля. Что? нет? — несколько удивилась она. Куда ты едешь? Коля ответил что-то, название чего-то, но она забыла тут же. И Коля ничего не добавил, не объяснил, просто на следующее утро его уже не оказалось дома, и чемодан, стоявший вчера в коридоре, исчез.
Тетя оказалась одинокой женщиной, со свободной квартирой. И сейчас же, точно поджидала момента, тоска по Мишу — тлевшая невидимо и неслышимо, мгновенно переродилась в худшую из возможных стадию — животную. И дурацкая история с чужими стихами перестала ей казаться такой уж обидной. Подумаешь, в конце-то концов, вся поэзия так и устроена — «я» там от имени всех…
Ланин — она это слышала — обрадовался ей страшно, разволновался, замычал, но почти сразу пришел в себя — оживленно зарокотал, начал болтать, острить, что-то рассказывать, точно и не было никакой разлуки.
«Да, как раз через два дня улетаю, надо спешить!»
Явился на следующий же после Колиного отъезда день. Набросился на нее прямо с порога. Мгновенно стянул с нее все, не давая перебить, и целовал горячо, взахлеб, но и — она чувствовала это — с новым отчаянием затаенным — как обитательницу бумажного сна, который вот-вот растрескается, порвется, сгорит.
После стремительной развязки Тетя увидела и другое: торопится. Сделал свое дело и — прочь, дальше, к занятиям, более осмысленным и важным. Или потому что не хочет, чтобы снова было больно? Она не спрашивала, скучал ли он по ней — потому что и так видела: скучал, очень. И все-таки вскоре он собрался и уехал, не отвечая на немой ее вопрос: куда же ты? Почему не хочешь побыть еще?
После его отъезда она поняла — никакой детской, нежной радости, ни малейшего ощущения счастья, сопровождавших прежде любые с ним встречи, независимо от длительности, насыщенности и содержания, в ней нет. Только черная труха внутри. Зря она ему позвонила, вот и все. Нельзя возвращаться на место любви, вот и все. Все кончилось, кончилось в какой-то момент, это можно потом разобраться, в какой, только ничего нового и лучшего, чем было, уже не будет, а будет только — круг за кругом в воронку с осыпающимися краями, вниз, и никогда (какое сладкое слово!), никогда он не позовет ее с собой, за собой: конец всему.
И уже знакомая угрюмая тошнота подкатывала к горлу.
Почему, почему радость и счастье кончаются клозетом?
Почему ясный свет, блаженство кратче мгновенья и, распылившись на острые лучики, оседает на душу мягкой пылью?
И потом на пыль льется дождь твоих глупых слез, пыль оборачивается мохнатой грязью. Все это начинает гнить и вонять… Конец удовольствию боль! Конец удовольствию боль! Кто это так громко кричал в мировой литературе? Вопрос для школьной викторины.
Господи, а как же любовь? Но она завершается клозетом.
В тот день светило солнце, светило и не собиралось уходить, даже в восемь, даже в девять. Белые ночи! В десять она позвонила Ланину, сказала: может, заедешь и завтра? Или даже сегодня, я … — осторожно напомнила, — я ведь одна.
Солнце залило квартиру, улеглось на диван, на ковер, на шкаф с книгами, нагло посверкивало суперобложкой Ван-Гога, отвратительными цветами, испошленными календариками, тарелками, платками, женскими шарфиками!
— Детка, я завтра уезжаю, — со слегка наигранной грустной улыбкой отвечал он. — На Шри-Ланку, будем чайные плантации снимать, там и музей чая есть, говорят, неплохой…
126 
