Глава седьмая

В один из таких печальных вечеров в дверь Голубевых постучали. Открыла Анна Тихоновна, позвала его. На пороге стоял Задохин.

— Я поговорить с вами пришел, Сергей Петрович, — отрывисто и гундосо выпалил Иван Валерьевич.

С лица его точно сошел обычный розовый младенческий цвет, Задохин был сер.

Сергей Петрович вежливо повел директора к себе, пригласил сесть на свой черный диванчик и уже присел на стул сам, как вдруг Иван Валерьевич упал перед ним на колени.

— Простите, простите меня!

— Что вы? Что вы делаете? Сейчас же поднимитесь, — недовольно замахал руками Голубев.

Но Задохин не двигался.

— Да что ж это такое? Мы не в драмкружке, Иван Вальерьевич. Поднимайтесь.

— Простите меня, Сергей Петрович, — медленно пунцовея и никак не желая подняться, говорил Задохин.

— Помилуйте, Иван Валерьевич, за что мне прощать вас? Мы вдвоем не могли преподавать один предмет, вы совершенно правы были. И потом, если бы я не ушел из школы, разве нашел бы я столько всего? Я же в архивах сейчас, в библиотеке, мне там счастье! — уговаривал его Голубев, но Задохин не слушал.

— Послушайте, если вы сейчас же не подниметесь, я говорить с вами не буду, — твердо заключил свою речь Голубев.

— Нет, нет Сергей Петрович, я другим перед вами виноват. И этим тоже, можно было подумать и как-то изловчиться с историей, но я — другим, страшным.

Красное лицо Задохина исказилось.

— Вам плохо? Воды принести? — говорил Сергей Петрович, окончательно раздражаясь.

— Нет, не надо воды. Я… я прощенья просить пришел, — снова начал Задохин.

— Да ведь вы попросили уже прощения. Я вас прощаю. И довольно, Иван Валерьевич. Вставайте. Хотите чаю?

— Сергей Петрович, это я музей спалил, — проговорил вдруг Задохин отрывисто и тут же поднялся на ноги.

— Что?

— Я музей спалил, — повторил Задохин сильно дрожащим голосом.

— Вы? — не поверил Сергей Петрович. — Спалили музей? Что опять за безумие!

— Я, — упорствовал Задохин.

— Как же вы? Если это сигареты, мальчишки…

— Я, я спалил, — повторял Задохин. — А потом про мальчишек сам же и придумал и всем начал рассказывать, да только мальчишек в тот вечер во дворе школьном даже и не было. Я спалил.

— Хорошо, — вздохнул Сергей Петрович, — садитесь. Садитесь и рассказывайте.

Задохин тут же упал на диванчик, точно потеряв последние силы.

— Грешен, грешен я перед вами. Лампадка! Лампадка меня погубила. И сквозняк.

— Лампадка? Но она же не зажигалась никогда.

— 3 июня и 6 июля — Владимирская, — проговорил Иван Валерьевич и снова умолк.

— Да говорите же, — устало повторил Сергей Петрович.

— Вы знаете, мы спорили об этом столько. Знаете, что я думаю про иконы в музеях. Не место им там, я и сейчас уверен. Вот и лампадку мы с вами поставили, это я настоял. Глуп, глуп, признаю, что глуп был, Сергей Петрович. И знаю, что глупо это выглядело — лампадка, которую не зажигают никогда. Так ведь я ее и зажигал. Чтоб потеплилась, чтобы огонек хоть недолго. На каждый праздник Владимирской зажигал, приходил в музей вечером, и на несколько минут зажигал, молился, тропарь обязательно читал. В нашей семье с Владимирской многое связано. Мой дед в войну ею спасся… Зажигал тайно, потом тушил, никто и ведать не ведал. В этот раз так же было. Зажег, помолился, как всегда, но что-то душно мне показалось, форточку открыл, пошел в другую комнату, и тут… — Задохин как будто всхлипнул, живо напомнив Сергею Петровичу мальчишку, который винился в кабинете директора. Сергей Петрович засмеялся против воли.

  137