71 
Боль была такой животной, такой нутряной, что способа облегчить ее не существовало. Можно было выкрикнуть что-то, можно было разрыдаться, написать стихи, пытаться как-нибудь выхаркивать ее хоть понемногу – но слишком поздно, она не доставалась, не выплескивалась ни в словах, ни в делах, ни в слезах – которые тем не менее по-прежнему вдруг начинали течь, без видимой причины, и так же неожиданно высыхали. В конце концов Аня перестала их замечать – душа жила теперь отдельной от тела жизнью, а она только бессмысленно, сквозь тупую дрему наблюдала за ней, и видела: выхода нет.
Ей хотелось, чтобы эта отравленность, затравленность перекинулась на голову, чтобы разгорелся бред, начались галлюцинации – тогда бы он обязательно пришел. Он пришел бы к ней и сел рядом. Ничего не надо, только чтобы ты зашел ненадолго. И просто был. Но даже в снах он ей не являлся. Она ведь все же спала по ночам, ложилась и только об одном молилась Богу. Приснись, приснись мне, пожалуйста, присни мне его, Господи Боже мой! Но не снился, не приходил. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? Отчаянье скручивало все жестче, и невозможно было вынести, она застывала то в одной, то в другой комнате, сжавшись в комок, включая и выключая глупый телик. В какой-то момент, в припадке внезапно охватившей ее злобы, она начала бить кулаком по книжному шкафу – но книжки были упиханы так плотно, что сотрясение ничего не меняло. Шкаф только покачивался слегка. И вдруг раздался глухой стук. Выпал Овидий. Аня даже засмеялась нервно – старый сборник 1973 года, с переводами Михаила Гаспарова, читанный последний раз на первом курсе. Нет уж, она в эти игры не играет, все эти гаданья по книжке – детское язычество – ни за что. Книга лежала на полу – раскрывшись, глядя на нее черными линиями строк, и было что-то жалкое в том, как она открылась, как беспомощно призывала себе прочесть. Ладно уж, так и быть, Аня села на корточки, глянула на страницу: «Белый лебедь поет в час, когда судьбы зовут. / Я обращаюсь к тебе, хоть сама не надеюсь мольбою / Тронуть тебя, и пишу, зная, что бог не со мной»… Не со мной. Это было письмо Дидоны, она подняла томик, заглянула в оглавление. Ну конечно! Кроме этих душераздирающих писем возлюбленных и «Искусства любви», было здесь и «Лекарство от любви». Сам Бог ей послал этого язычника и озорника на помощь. Она села прямо на полу, поджав ноги, начала читать. А вдруг сквозь иронию и шуточки, вдруг сквозь всю эту тяжелую чувственность, «перезрелую фривольность», как говаривал когда-то Журавский, от которой в Овидии ее всегда тошнило, все же удастся вычитать мудрый совет? И в самом деле обнаружить лекарство? Но Овидий не рекомендовал влюбленным юношам ничего особенного. Ну бегство, конечно, в другой город, в путешествие – это она и так исполнит, еще немного – и окажется за морем, а сейчас, куда сейчас деваться? Еще Овидий советовал искать в любимой недостатки: «У подруги моей неизящные руки»… «Ростом она коротка»… Аня улыбалась, это было забавно, но совсем не про то. «С первой попавшейся ляг, угаси ею первую похоть». На этих словах она захлопнула томик и снова втиснула его в щель между книжками на полке. «С первой попавшейся ляг»…
Она легла, легла на пол. Это и оказалось выходом. Она лежала на полу и смотрела на тонкую трещину в потолке и длинное серое пятно в форме следа от гигантского сапога – лет пять назад их залили соседи. Потом на небо, на неподвижные, сияющие солнечным светом облака. Облака, думала она, ночные сорочки богинь. А может подушки? Спина уставала лежать на жестком, начинала ломить, но Аня не поднималась, только стаскивала себе с кровати подушку, уминала под голову, лежала дальше. Отчего-то такое положение тела облегчало положение дел.
Положение дела облегчало положение тел. Она включала музыку, что-то все время кричал Фредди Меркьюри, как известно, умерший от СПИДа и гомосексуализма. И то, и другое придавало его фигуре странное, больное очарование, к тому же и пел он чудесно, и тоже был в своем праве. Led Zeppelin давно был сослан, жил в нижнем ящике, погребенный другими кассетами в опале, к нему немыслимо было прикоснуться: слишком близко было небо, слишком близко окно, а от окна тихо вилась вверх веревочная лестница Иакова, лестница на небеса, stairway to Heaven. Поэтому Меркьюри – нейтральный, прекрасный. Известной картинке не хватает еще бутылочки, но ее-то и не было. Сказывался странный ступор: только не это. Эту грань нельзя было перейти. Ради него нельзя. И никакой бутылочки.
71 
