Последние отзывы

  119  

Но как вернуться? Я превратился в тень. Жизнь крошилась, как черствая корка – не размочишь ничем, кроме слез. В аду живет не тот, кто пьет, а тот, кто бросает пить. Моя берложка, еще полгода назад казавшаяся уютной – я даже завел себе гантели, – превратилась в больничную палату. Сердечными каплями пахло уже у лифта. Обычная доза – литр в день, стаканами через каждые два часа, – теперь была не по силам. Упившись вечером, я просыпался в пять утра вроде бы бодрый, в семь ходил вдоль стеночки, в восемь вызывал неотложку. Перестал пить стаканами, пил рюмками. Крепился, держался, пытался работать. Собственно, работал только Моряк – я в лучшем случае давал советы, не вылезая из кабины грузовика. Стал есть, в основном мясо. Что-то жирное, калорийное. Глотал витамины. Спать на левом боку, где сердце, не мог. Приступы паники наползали один на другой. Иногда казалось, что все, конец. Может быть, меня спас Миронов: когда становилось хуже, я звонил ему, и он говорил, что делать. Он был запойный, мог воздерживаться и неделю, и две, потом срывался, а я был бытовой, мне требовался постоянный уровень алкоголя в крови. Но я никогда не валялся по канавам и не попадал в вытрезвитель.

Трезвые одинокие вечера были ужасны. Магазин – с большим выбором, всегда в продаже молдавский «Квинт», благословенный чистый виноград, – находился в соседнем доме, я видел из своего окна разноцветные витрины, выходящих из дверей мужчин, у каждого – бутылка, как минимум банка пива; презирал и завидовал.

Один дурак посоветовал мне завести собаку. Я едва не дал ему в лоб. Я бы сам стал собакой.

Вместо пачки сигарет курил две с половиной. Утром 12 выпивал рюмку или две, в обед – не более двух, вечером –

либо одну, либо ничего. Спал со снотворным. Перед сном пытался читать несгибаемого Шаламова. Кто бросает пить, тот зол, презрителен и радикален. Я перетряхнул библиотеку и выбросил многих, кого еще недавно уважал. Отчислил Толстого, Бунина, Булгакова. Всех великодушных, добрых, спокойных и рассудительных. Я никогда не был столь беспощаден к родной литературе, как в те месяцы, когда завязывал с пьянством.

Звонил жене каждый день. Ни к чему не обязывающий разговор, полминуты. Все ли в порядке. Что у сына в школе. Иногда она звонила сама, но редко. Мне было наплевать, это все женские игры, кто кому первый позвонит. Какая разница! Чаще звонил Миронову. Друг советовал: не сиди один, иди к людям, иди в компанию, общайся, бывай в кино, гуляй по улицам, все что угодно – только не оставайся наедине с самим собой! Я пытался, но каждый божий вечер обнаруживал себя в своей конуре уставившимся в стену.

Страх сменялся накатами раздражительности. Один дурак сказал, что я завязал слишком резко, – я дал ему в лоб и получил в ответ в ухо.

Спустя несколько дней гулял с сыном, услышал вопрос: «Папа, а ты что, больше не любишь маму?» – и понял, что утвердительный ответ взорвал бы и его жизнь, и мою. Нельзя, чтобы папа не любил маму. Сидели в кафе, я выглядел как типичный отец-одиночка и внутренне бесился от этой мещанской типичности; посмотрел на своего девятилетнего собеседника, в ожидании ответа взросло теребившего в пальцах чайную ложечку, потом огляделся. Стены, пол, потолок, окна, столы, стулья, вазочки с мороженым, стаканчики с яблочным соком, посетители, официанты, зубочистки – все имело смысл только в одном случае: если папа любит маму. А потом, в тот же вечер, когда отвел мальчишку домой, понял еще одно: возвращаться в семью только ради ребенка, только ради любви папы к маме – нельзя. Возвращаться надо только тогда, когда папа действительно любит маму. Не ради ребенка, а ради всех троих. И ради себя, да. Вот зачем мне понадобились эти дурные полтора года: чтобы понять, что я действительно ее люблю.

Когда решил, что пора, возвращаюсь, – никому не сказал ни слова. Даже не намекнул. Однако спустя две недели об этом знали все: мать, отец, теща, жена, сын. Все.

– Ты мрачный, – сказала жена. – Что-то случилось?

– У меня все хорошо. А когда мы помиримся – будет еще лучше.

– А мы помиримся?

Вопрос почти не содержал иронии, но все же содержал. Мы много и бурно ругались, особенно в первые совместные годы, и столь же бурно мирились; чистый детский сад, ничего удивительного, она пошла за меня восемнадцати лет. Сейчас мне было тридцать четыре, ей тридцать, в таком возрасте невозможно произносить слово «помиримся» без некоторой взрослой иронии.

Прошли в комнату. Сели, я – на край стула, она – свободно, даже живописно. Спросила:

  119