96 
Мне казалось, что вот-вот начнется новый этап. Я разрежу себя всюду, где смогу. Это вылечит меня.
Я срежу с себя всю кожу и обрасту новой, свежей плотью, я переживу полное обновление.
На третий день я понял, что достиг такого уровня мастерства, что имею право уважать себя. Порезы были хороши. Они выглядели произведениями искусства.
Так прошло две с половиной недели из трех – пора было думать, как жить дальше. Вернутся отец и мать – невозможно заниматься самоистязанием в их присутствии. Всю ночь бродить; кипятить, звеня кастрюлями, свои приспособления; надежно прятать пластырь, бинты и вату; спать до полудня, вяло что-то жевать, гипнотизировать телеэкран – мама вполне могла заподозрить во мне наркомана, настоящего, героинового. Чтобы продолжить практику, мне следовало съехать. Поселиться, как положено взрослому человеку, отдельно ото всех.
Чтобы так жить, требовались деньги. Чтобы найти деньги, надо было развернуть себя на сто восемьдесят градусов и пойти туда, откуда сбежал. Обратно к людям. Выбраться в столицу, к друзьям, к брату. Просить, предлагать, суетиться. Опять привыкать к регулярным телефонным звонкам. Наконец, перестать килограммами курить гашиш.
Миновал Ильин день. Похолодало. Походы в тапочках на городской водоем прекратились сами собой. Прохладные ветры выдули из города пляжный дух. Позвонила жена, напомнила, что на носу первое сентября, ребенку нужна новая одежда. Начались дожди. Я был в смятении.
Еще через три дня Миронов все-таки приехал. Не специально ко мне, а для каких-то переговоров в столице – то ли кредит пытался взять, то ли машины в лизинг, то есть опять-таки в кредит; но за проведенные вдвоем сутки мы ни разу не употребили в беседе слово «лизинг», как и другие сексуально-коммерческие термины. Говорили друг о друге, о литературе, о лоббировании законопроектов на Юге России, о дикорастущей краснодарской конопле, о театре, о новороссийских ветрах, о женах и детях, о компьютерах «Эппл», о сериале «Бригада», о широкофокусных объективах, о Есенине, о барбитуратах, о калмыцком буддизме, о турецкой контрабанде, о ростовских маньяках, о грузинских жуликах – о многом, но не о бизнесе. На двоих у нас было четверть века практики в разных бизнесах, о чем тут говорить?
Масштаб Миронова, повторяю, был огромен, его мегаломания превосходила мою на два порядка, но он не торчал на масштабе и даже о нем не думал. У интеллигентов не принято выпячивать масштаб, а Миронов был классический интеллигент, из тех, что входят в гостиную чужого дома и первым делом начинают изучать полки с книгами – а те дома, где совсем нет полок с книгами, стараются не посещать, даже если их приглашают на интимное свидание.
Вечером мы с ним выпили и разошлись по разным комнатам, спать, но, когда я, мучимый жаждой, за полночь выбрел на кухню, гость сидел там в сигаретном дыму, с томом Хемингуэя. Лохматый, костлявый, на груди и руках длинные шрамы – не мои жалкие царапины, а настоящие, длинные, бледно-багровые рубцы со множеством круглых отметин по краям, в тех местах, где хирург стягивал раны нитками.
– Не спится, – пробормотал он.
– Хем не поможет. Чтоб заснуть – рекомендую Набокова. 6
– Ничего, – улыбнулся Миронов. – Я как раз перечитываю «Убийц». Единственный рассказ Хемингуэя, который нравился Набокову.
Я тоже взял сигареты и сказал:
– Набоков его ревновал. Хема. Они ведь были ровесники. В литературе, как в армии, год разницы в возрасте много значит. Два года – вообще пропасть. Три года и больше – другое поколение. А Набоков был старше Хемингуэя всего на три месяца.
– А ты кого больше уважаешь? – спросил гость. – Хема или Набокова?
– Миронова.
– Я серьезно.
– Я тоже. Набоков, разумеется, глыба. Бабочки опять же... Хемингуэй – ему ровня. Красивый и мужественный. С необычайно красивой судьбой. Только лично я люблю писателя Миронова.
Миронов отмахнулся, брезгливо и досадливо.
– Брось. Я ничего не написал. А Хем создал стиль. Вынес мозг миллионам. Как и Набоков.
– Создал, да, – кивнул я. – И вынес. Не спорю. Набокова трогать не будем, а вот насчет старины Хема надо разобраться. Чай будешь?
– Кофе.
– Три часа ночи; какой кофе?
– Самое время для кофе. А как ты хочешь разбираться с Хемингуэем?
– Я не буду разбираться с Хемингуэем. С ним будет разбираться Миронов. Не смейся, я серьезно. Смотри: в девятнадцать лет Хемингуэй поехал добровольцем на войну, несколько месяцев прослужил на итало-австрийском фронте, получил осколочное ранение в пах и был списан. Само собой, вернулся героем. Написал первые рассказы – их мгновенно опубликовали. Ясный перец, красивые молодые герои на дороге не валяются. Теперь возьмем тебя, Миронов. В восемнадцать ты пошел в армию. После страшной подростковой травмы, с плохо сросшимися костями. Ты мог оформить инвалидность и получать от государства пенсию – но не оформил. Скрыл проблемы со здоровьем. Служил в Армении. Ликвидировал последствия землетрясения в Спитаке. Вытаскивал человеческие кишки из развалин. Месяцами ходил покрытый толстым слоем мазута; мыться было негде. Сам рассказывал! Было такое?
96 
