очень нудно 
66 
Перед выездом он трижды звонил по личному номеру Мусы, но абонент не отвечал на вызовы, и это дополнительно нервировало Савелия.
– Барахло? – переспросил он. – Заткнись, Годунов. Лучше покури, да. Только молча. Я возглавляю большое дело. А ты всего лишь гений. Человек искусства. Безответственный, грубый, инфантильный алкоголик.
Инфантильный алкоголик извлек сигареты, выпустил из кривого рта клуб дыма и изрек:
– Когда меня называют гением, у меня не хватает силы воли, чтобы возразить.
– Слушай, гений, сколько книг ты написал?
– Полторы.
– И сколько экземпляров продал?
– Ну… Почти восемь тысяч.
– За двадцать лет.
– А что?
– Это примерно четыреста книжек в год.
– Допустим.
– А журнал «Самый-Самый» выходит двенадцать раз в год тиражом в сто пятьдесят тысяч. На протяжении тридцати лет. По-твоему, это барахло?
– Типичное, – сразу ответил Годунов и с несколько глупым видом стал шарить вокруг себя в поисках кнопки, открывающей боковое окно. – Ты дурак, Герц. Не раздражай старого Гарри. Восемь тысяч моих читателей – лучшие люди. Отборные. Нестандартно мыслящие. Цвет, я извиняюсь, нации… Я чувствую каждого из них. Горжусь ими. Я с ними связан, ментально. Восемь тысяч энергетических нитей тянутся ко мне от моих читателей. Восемь тысяч мозгов помнят мои слова, и восемь тысяч ртов готовы повторить их в любой момент. А кто твои читатели, Герц? Что за существа образуют эту ужасную стотысячную толпу? Что ты о них знаешь?
– Я знаю, – сказал Савелий, – что сейчас все они с удовольствием читают твои статьи.
– Это меня и пугает, – прорычал Годунов, прикуривая вторую сигарету от первой; как все гении, он легко возбуждался. – Ждать от моих текстов удовольствия – значит оскорбить меня. Пошел ты со своими удовольствиями. Рули давай.
– Уже приехали.
– Ха. – Годунов огляделся. – Ну и дыра. Уважаю. Какой этаж?
– Тридцать девятый.
– Отлично. Твой доктор – интересный парень.
– Я тоже так считал. А теперь оказывается, что он в числе «друзей». Никогда бы не подумал… У него внешность доброго волшебника.
Постанывая и отдуваясь, Годунов по частям извлек из машины нескладное свое тело – руки-грабли, ноги-циркули, – выпрямился и изрек:
– Значит, он такой и есть. Первое впечатление – самое верное… Стой! Чувствуешь?
Савелий вздрогнул.
– Что?
– За нами наблюдают. И их много…
– Ну тебя к черту. Пойдем.
Гений запрокинул голову и мощно потянулся.
– Мое любимое ощущение! Тревога разлита в воздухе. Поздняя осень. Холодно. Сумерки. Мрачный дом. Пустынный двор. Два пижона вылезают из лакированной тачки. Вот-вот откроется какая-то тайна. Потом пижонов скорее всего расчленят… Старый Гарри будет отчаянно сопротивляться, но тщетно… Слушай, надо срочно найти кабак и выпить.
– Хватит с меня тайн на сегодня, – грубо отозвался Савелий. – И кабаков – тоже. Я перегружен тайнами. И прочими новостями. Ненавижу новости.
Годунов издал смешок.
– Я же говорю – надо выпить. Смотри, какой лифт! Настоящая самодвижущаяся помойка. Сортир, который всегда с тобой. Прекрасное название для книги…
Доктор Смирнов удивил: ладонь Герца пожал вежливо, но без эмоций, а полупьяного Годунова рассмотрел как диковину, с широкой улыбкой, и уважительно потрепал по плечу, сообщив:
– Я читал вашу книгу.
– Я тоже, – скромно отозвался Годунов.
В кабинете доктора было чрезвычайно чисто. Сам хозяин, облаченный в белоснежный полотняный комбинезон без карманов, выглядел как человек, от которого грязь и микробы отталкиваются сами собой.
– К сожалению, – вежливо произнес он, – у меня мало времени…
– Тем лучше, – деловито ответил Герц.
– Мы к вам, доктор, – продекламировал Годунов, – и вот по какому делу…
Смирнов кивнул и присел на узкий скрипящий табурет – настоящая антикварная штука из натурального дерева.
– У нас проблема, – перебил Герц. – Точнее, не у нас. У Михаила Евграфовича.
Доктор кивнул.
«Типичный «друг», – подумал Савелий. – Слово «проблема» его не пугает. Невозмутим, корректен, улыбчив. Большая внутренняя сила. Где были раньше мои глаза?»
– У Михаила Евграфовича, – медленно повторил доктор. – Ах, Миша. Да. И что за проблема у Михаила Евграфовича?
– Он исчез.
– Вот как. – Лицо доктора Смирнова сделалось печальным, и сетка морщин на лбу изменила свой рисунок.
66 
