Ванесса

В 2008 году сразу после Дня благодарения одна женщина на смертном одре призналась, что сорок два года назад убила двух девушек за то, что они смеялись над ней, потому что она была лесбиянкой. Шэрон Смит зашла в кафе-мороженое в Стаунтоне, штат Виргиния, где работали все трое, чтобы сказать, что завтра на работу выйти не сможет. По сведениям полиции, слово за слово — и она их застрелила.

Не знаю, зачем она взяла с собой автоматический пистолет калибра 6,35 мм, когда шла в кафе-мороженое, но я могу понять, что ею двигало. В особенности сейчас, когда стою, держа в руках это смешное исковое заявление от бывшего мужа Зои.

То самое, в котором меня называют распутной и отклоняющейся от нормы.

Меня охватило чувство, которое, как я считала, осталось во временах студенчества, когда девчонки в раздевалке обзывали меня лесби и отодвигались от меня, потому что были уверены, что я стану на них пялиться. Или когда на танцах меня зажал в темном углу и облапал какой-то ублюдок из футбольной команды, который поспорил с приятелями, что сможет превратить меня в настоящую девушку. Меня наказывали просто за то, что я оставалась сама собой, и мне так хотелось сказать: «А какое вам до меня дело? Почему бы вам не заняться собой?»

И хотя я не приветствую насилия, чтобы мое поведение и на самом деле нельзя было назвать распутным и девиантным, в это мгновение я пожалела, что у меня не хватает смелости известной писательницы-феминистки Шэрон Смит.

— Сейчас я позвоню этому сукиному сыну! — грозится Зои.

Не помню, чтобы она так расстраивалась. Ее лицо стало просто пунцовым, она плачет и одновременно извергает проклятия. Она с такой силой жмет на кнопки телефона, что трубка выпадает у нее из рук. Я поднимаю ее, включаю громкую связь и кладу на кухонный стол, чтобы обеим было слышно.

Откровенно говоря, я даже удивлена, что Макс вообще снял трубку.

— Мне нельзя с тобой разговаривать. Мой адвокат сказал, что…

— Почему? — перебивает его Зои. — Почему ты так со мной поступаешь?

Повисает долгое молчание — настолько долгое, что мне начинает казаться, что Макс положил трубку.

— Ты тут ни при чем, Зои. Я так поступаю ради наших детей.

Когда на том конце провода раздаются гудки, Зои хватает телефон и швыряет его через всю кухню.

— Он ведь не хочет иметь детей, — плачет она. — Как он собирается поступить с эмбрионами?

— Не знаю.

Мне ясно одно: для Макса здесь дело не в детях. Все дело в Зои, в том образе жизни, который она ведет.

Другими словами, ее наказывают за то, что она просто хочет быть собой.

Неожиданно перед моим мысленным взором вспыхивает воспоминание о том, как рыдала моя мама, когда однажды повела меня к доктору на прививку. Мне было пять лет, и естественно, что я до смерти боялась уколов. Я практически все утро учащенно дышала из-за боязни грядущей боли, и было вполне предсказуемым, что я вся сжалась в комок, пытаясь увернуться от медсестры. Однако при звуке маминых рыданий я тут же замерла. В конце концов, не ей же будут делать прививку?

«Мне больно, — попыталась объяснить она, — если больно тебе».

  108