очень нудно 
140 
Я медленно осела в кресло напротив его стола.
– Как?
– От пневмонии, вызванной СПИДом.
– Шэй уже знает?
Начальник тюрьмы покачал головой.
– Нам кажется, сейчас не лучшее время для подобных известий.
Имелось в виду, понятно, следующее: Шэй и так находится под особым наблюдением за попытки размозжить себе башку, незачем лишний раз его огорчать.
– Он может узнать об этом из своих источников.
– Верно, – согласился Койн. – Над сплетнями я не властен.
Я вспомнила, как репортеры превозносили излечение Люсиуса.
Интересно, что теперь скажет общественность? Если Шэй не Мессия, значит – по умолчанию – всего лишь убийца.
– И вы просите меня сообщить плохие новости.
– Как вам будет угодно, мисс Блум. Я позвал вас сюда лишь затем, чтобы передать вот это. – Он полез в выдвижной ящик стола и извлек оттуда запечатанный конверт. – Мы нашли это в личных вещах Люсиуса.
Конверт из манильской бумаги был адресован отцу Майклу и мне. Почерк был неровный, буквы путались и налезали одна на другую.
– Что это?
– Я не вскрывал его, – ответил начальник тюрьмы.
Я отстегнула бумажный клапан – и в первый миг мне показалось, что я смотрю на журнальную рекламу, настолько точно были прорисованы все детали. Но, приглядевшись, я поняла, что это обычная картонка и покрыта она не масляной краской, а акварелью и тушью.
Картина была копией «Преображения» Рафаэля: я узнала ее благодаря лекциям по истории искусства, на которые ходила ради симпатичного преподавателя. Высокий, анемичный парень с резко очерченными скулами, он всегда носил лишь черное, курил гвоздичные сигареты и записывал цитаты из Ницше на тыльной стороне ладони. И хотя на живопись шестнадцатого века мне было, по большому счету, наплевать, свою «пятерку» я получила, до того сильно мне хотелось его впечатлить. Впрочем, совсем скоро я узнала, что он живет со своим любовником по имени Генри.
«Преображение» считалось последней работой Рафаэля. Ее, незавершенную, закончил кто-то из учеников. В верхней части был изображен Иисус, взмывающий над горой Фавор с Моисеем и Илией. Внизу изображалось чудо одержимого мальчика – он ждал Иисуса в компании апостолов.
Копия Люсиуса ничем не отличалась от тех слайдов, что показывали нам в полумраке лектория. Однако стоило присмотреться – и вы бы увидели, что у Моисея были мои черты, а лицо отца Майкла стало лицом Илии. На месте одержимого мальчика Люсиус нарисовал автопортрет. Над Фавором же парил, запрокинув голову, Шэй.
Я осторожно вложила картину обратно в конверт и подняла взгляд на Койна.
– Я бы хотела встретиться со своим клиентом.
В конференц-зал вошел Шэй.
– Вердикт уже огласили?
– Пока нет. Выходные еще не закончились. – Я сделала глубокий вдох. – Шэй, у меня для тебя плохие новости. Ночью умер Люсиус.
С лица его мгновенно схлынула краска.
– Люсиус?
– Мне очень жаль.
– Он же… шел на поправку.
– Похоже, что нет. Так просто казалось. Ты думал, что помог ему, я знаю… Ты хотел ему помочь. Но пойми, Шэй, это было невозможно. Когда вы познакомились, он уже умирал.
– Я тоже, – сказал Шэй.
Он нагнулся вперед, как будто горе давило ему в спину тяжелой рукой, и разрыдался. И тут я поняла, что пропала. Ибо, если разобраться, отличие Шэя от всего остального мира было не настолько глубоким, как родство. Да, волосы у меня были причесаны и я могла нанизывать слова на нитку внятного предложения. Да, меня не обвиняли в убийстве. Но если бы мне сказали, что мои единственный в мире друг покинул этот мир, я бы тоже упала на колени и залилась слезами.
– Шэй… – растерянно пробормотала я. Почему никто так и не подобрал слов, способных утешить убитого горем?
– Не трожь меня! – прорычал, сверкая глазами, Шэй.
Я успела уклониться в последний момент, когда кулак его пронесся мимо моего лица и врезался в двойное стекло, отделявшее нас от дежурного надзирателя.
– Он не должен был умереть! – взвыл Шэй.
Кровь закапала на тюремную робу, оставляя красную дорожку сожаления. На помощь примчалась целая армия надзирателей, которые скрутили его и потащили в госпиталь накладывать швы, тем самым лишний раз подтверждая, насколько он уязвим.
Однажды на школьном уроке полового воспитания учительница открыла нам прискорбный факт: не все будут развиваться так быстро, как некоторые наши одноклассники. Я, девочка, у которой объем талии превосходил объем учительской груди, уже и сама усвоила этот урок; усвоила его и Шерил Отенски, у которой первая менструация началась в шестом классе, в аккурат на школьном собрании, куда ей «посчастливилось» надеть белые брюки. «По-немецки это называется Tiefblume – поздние цветы», – сказала учительница, и сходства с моей фамилией оказалось достаточно, чтобы меня дразнили Поздним Цветком еще целую неделю. Маме я сказала, что больна бубонной чумой, и три дня отказывалась вставать с постели, большей частью мечтая о том, какой приятной станет моя жизнь лет через десять-пятнадцать и как бы скорее туда перенестись.
140 
