9 
— Не впустую. Неужели ты думаешь, что я все бы бросил, дела оставил и к тебе потянулся за сто верст, чтобы пустые разговоры разговаривать?
— Да уж, не думаю.
— И правильно делаешь. Пошли, — Барановский развернулся, мостки прогнулись, под досками хлюпнула вода. — У тебя тут и в реку недолго угодить!
— Осторожнее надо быть, осторожнее. Ступай вперед по тропинке.
Держа удочки, сачок и ведерко с рыбой, Самусев двинулся вслед за гостем.
— Я смотрю, ты не один приехал? — надтреснутым голосом осведомился Адам Михайлович.
— Конечно, не один, с помощниками. Хорошие они у меня ребята, если надо, голову в два счета открутят. Теперь один не хожу.Дорого стою.
— Экий ты резкий стал!
— Резкий, не резкий, а дела делаю.
— Так и делал бы свои дела, чего меня беспокоишь? Я же, видишь..
— Хочешь сказать, занят?
— А что, разве нет? Рыбку ловлю, газетки почитываю… Каждому свое.
— Значит, газетки читаешь?
— Читаю, а то как же. Раз в три дня почтальон приносит.
— Видел, торчат из ящика твои газетки. Подбор у тебя прессы странный.
— Чего ж странного?
— Такой человек, как ты, должен котировки валют, акций знать, а не обывательскую муру почитывать.
— Мне «Биржевые ведомости» без надобности. Зачем? Вот после обеда прилягу, почитаю, узнаю,что да как в мире.
— Глупо ты живешь, Адам Михайлович.
— Это смотря с какой стороны посмотреть.
— С какой ни глянь. Глупо, по–моему, живешь. А ведь мог бы жить не тужить, как говорится, припеваючи. Ел бы и пил бы на серебре.
— Почему ж это, Геннадий, на серебре, а не на золоте?
— Мог бы, между прочим, и на золоте. Мог бы кататься как сыр в масле. А ты уединился, словно крыса какая‑то, забился в дальний вонючий подвал.
— Эх, Гена, Гена, видно, жизнь тебя ничему не научила. Меня‑то она научила, —- мужчины разговаривали на равных.
— Открывай свои хоромы.
— Сейчас открою, не торопись. Это твое время дорого стоит, а мое — пенсионерское -копейки.
Самусев вытащил из кармана большой ключ, открыл замок, аккуратно повесил его рядом с дверью.
— Ну, проходи.
— Погоди. Ребятки, принесите‑ка коробку, что сидите, дурака валяете?
— Воздухом дышим, Геннадий Павлович. Говорят, он в деревне целебный.
— Успеете надышаться. А сейчас соорудите‑ка нам на стол чего.
Стол был накрыт на просторной, но захламленной веранде минут за десять, после чего хозяин и его гость вошли в дом.
— Странно ты живешь, Адам Михайлович. — Почему же странно?
— Слишком бедно.
— Пенсия у меня небольшая, ты же понимаешь. За такую пенсию не разживешься. Да и к чему мне богатство? Старый я, мне уже ничего не надо.
— Да какой ты старый, Михалыч! — на сытом лице Барановского появилась простодушная улыб‑ка, такая, как на фотографиях первых советских космонавтов или голливудских киноактеров. Улыбка, казалось, прилипла к его лицу, только не улыбались глаза, маленькие, запухшие, колючие и злые.
— Знаешь, Гена, мне скоро семьдесят, ты мне в сыновья годишься.
— Семьдесят? — удивился Барановский. — А я думал, тебе лет шестьдесят.
Сколько Барановский помнил Адама Самусева, он все прежние годы жил почти не меняясь, этакий человек без возраста, словно бы забальзамировался, застыл в одной временной точке, и ни вперед, ни назад.
— Бодрый ты еще, смотрю, живчик. Женился бы на молодой, что ли?
— К чему мне это?
— Одному небось тяжко?
— Я привык, — сказал Самусев.
Гость осматривал дом. Спальня. Две железные кровати, стол со стопкой прочитанных газет, очки. Все увиденное абсолютно не вязалось с тем Адамом Самусевым, которого Барановский знал раньше.
— Не пойму я тебя, Адам Михайлович, хитришь ты что‑то, ой хитришь!
— Да что мне хитрить?
— Хочешь сказать, что денег у тебя нет и где их взять, не знаешь?
— Признаюсь честно — нет их у меня, в твоем, конечно, понимании, — Самусев поскреб небритую щеку, она отозвалась сухим треском, словно бы он в пальцах мял лист плотной бумаги.
— А мне кажется, ты знаешь, где денежки есть, вернее, не сами денежки, а то, что можно в них превратить. Пойдем, перекусим, поговорим по душам. Может, я тебе чего подскажу, может, ты мне. Я же к твоим советам, Адам Михайлович, всегда прислушивался, ухо держал востро. Ты не успеешь подумать, а я уже сделаю в лучшем виде.
— Было, было, Гена, как говорится, были когда‑то и мы рысаками. А сам‑то теперь чем занимаешься? — поправляя на столе очки с поломанной дужкой, которая была просто–напросто скреплена клейкой лентой, глядя на отражение гостя в косо повешенном зеркале, пробормотал Самусев.
9 
