107 
— Я покалечил? А вы не калечили? Привязали девку незнамо чем к себе. Держали на цепи, можно сказать. С ума ее сводили. А Лиля сама не понимала, что совершает, что я тоже живой человек — не понимала? Делаете с Лильки матерь Божью. Моисеенко у нее зачем обретался? Вся улица знала — любовник. Только я и не знал.
Лаевская захохотала как раньше:
— Моисеенко! Он же артист. Навязался к ней на улице, стихи читал, проводил до калитки. Потом приходил, под окнами песни горланил. Лилька, чтоб себя отвлечь, пустила его. Накормила, похмелиться дала. Между прочим, рассудила ради вас: пускай для отвода глаз Роман ходит открыто. Чтоб людям разговоры дать соответственные. На случай ее от вас беременности. Готовый папаша будет. Рома! Рома мог три часа поэму читать. Другого ему в голову не приходило. Раз напился и «Василия Теркина» зарепетировал. Память он не пропил. Наизусть шпарил. До какой-то строчки дошел, Лилька как ужаленная подскочила. Кричит: «Повтори!» Он наотрез отказывается. От вредности. Я, говорит, эту главу про минутную душевную слабость бойца читать перед людьми не буду. И тебе повторять не намерен. Она его — хрясь по морде. Он ее. Она: «Читай!» Он: «Не буду!» Если б я в ту минуту не пришла — наделали б делов. Лилька в синяках осталась. Он тоже. Думаю, прибил бы ее. Или она его. Ей иногда надо было пар спустить. Она внутри кипела. Я спрашиваю: «Что там такого, чтоб за слова, пускай и в рифму, за космы друг друга таскать?» Лилька мне говорит: «Он со сцены не хотел читать, там про смерть бойца, причем бойцу надо только дать согласие — и всё, и покой ему настанет. А Ромка бойкот объявил. „В книжке, — говорит, — пускай написано как написано, я уважаю, что человек лично сочинил, а со сцены читать такого не буду. Если на смертный покой только личное согласие надо, так, получается, многие согласятся. А соглашаться нельзя. Это против присяги“. Дурак Ромка. Понимал бы хоть, что в смерти. Тем более на войне». И так Лилька разошлась, так взбесилась…
Взрывная, конечно, была. Моментами, а взрывная. Честно говоря — бешеная баба. А вы говорите — Моисеенко! Вам Моисеенко золотой оказался. Вы на него свернули дело — и конец. Если б он не повесился, я б, конечно, вывела вас на чистую воду. Для справедливости. Но он же сам? А, Михаил Иванович, честно скажите — сам?
— Сам.
— Хорошо.
Помолчали.
Лаевская еще вышла за дровами. Я скинул простыню, напялил вареную одежду. Китель не стал.
Под кобурой образовалось мокрое пятно, я подвинул ближе к печке.
Вошла Полина.
— Что, обрядились? Пускай бы сохло еще. Ну, как хотите. Смотрю на вас, Михаил Иванович, вы везучий. Если б вы не такой везучий оказались — не представляю, как бы ваша жизнь сложилась дальше. В тюрьме б сидели. А вы Зуселя зарыли — он откопался. Моисеенко опять же повесился сам собой.
— При чем тут Зусель? С чего вы придумали, что я его закопал?
— Так он сам рассказал. Говорил, вы его тащили и закапывали. А он воскрес. Он у меня несколько дней отлеживался. Днем и ночью ему вдалбливала в голову его дырявую, что вы его не закапывали. А откапывали. Он все забыл, ну, не все, а что к вам приходил, что Довида защищал.
Мне Штадлер рассказал письменно. Я Зуселю таки в голову вложила, что мне надо. Что его бандиты закопали, а вы отрыли своими руками лично. Ну, конечно, меня можно осудить словесно. Но я для его пользы. Чтоб хипежа не устраивать. И так вся Лисковица гудела. Мне надо, чтоб вы только по моему делу проходили. Только по моему! Я в стороны не хотела вас отпускать. Мало ли что вы еще кому наделали. Вы только передо мной ответить должны.
Я перетерпел.
Спросил мирно:
— Гроши Зуселю Малка давала. На что гроши? Он ко мне ехал с грошами. Не довез до меня. Малка голосила на весь Остер.
Что Гришка эти гроши фактически украл и только завертку оставил в кармане у Зуселя, я не добавил. Детей нельзя вмешивать. Никогда.
Лаевская засмеялась:
— А-а-а, были-таки гроши? Зусель, когда в себя пришел, тут у меня заводил рассказ про то, что он от смерти откупился. Он говорил: «Я хабар дал. Меня с того света отпустили». А он Малкины гроши профукал? И откуда у нее? На маце заработала? Святое-святое, а денег стоит. За все люди платят, чтоб себя чувствовать. И не жалуются, между прочим. Она копила на Тору, мечтала прямо. Чтобы на русском языке. Жаловалась, что хлопцы — Гришка и Вовка — ленивые, настоящего языка не постигнут, Тору не будут читать как положено. Как у евреев положено. Пускай, говорит, хоть по-русски, может, сойдет. Правда, сомневалась. У кого-то еще до революции видела — по-русски. Я ей обещала достать. Не попадалось. После войны мало что попадалось из такого. Пропало, как не было. Ну, Малка додумалась — Зуселю поручение давать! На Тору, точно. Больше не на что.
107 
