3. Встает всегда, но не всегда — ко времени

Ирония заключалась в том, что, когда Тони меня отчитывал — а попросту говоря, опускал, — я мог бы высказать ему больше, чем высказал. Ну, хотя бы чуть-чуть побольше. Но может быть, в этом тоже есть какое-то удовольствие — знать, что тебя обругали несправедливо.

Можно ли исповедоваться в добродетели? Я не знаю, но все же попробую. В наше время это достаточно ненадежная идеология. Может быть, «добродетель» — слишком сильно сказано. Это подразумевает что-то уж слишком правильное. Хотя, может быть, и нет. Кто я такой, чтобы отказываться от комплиментов? Если можно обвинить человека в предумышленном преступлении, когда он не сумел помочь тонущему человеку и не вытащил его из воды, то почему его нельзя назвать добродетельным, когда он устоял перед искушением?

Все началось со случайной встречи в метро; в поезде, который отходит от Бейкер-стрит в 17.45. Я уже вошел в вагон, как вдруг мне под ребра воткнулся портфель. Я подвинулся, чтобы освободить место рыхлому толстяку, которых засилье на нашей линии, и тут он радостно гаркнул мне в ухо:

— Ллойд! Ллойд, ты?!

Я обернулся.

— Пенни. — Я знал, что он Тим; он знал, что я Крис. Но даже в школе, когда мы играли в одной регбийной команде, мы всегда называли друг друга только по фамилиям. Потом, уже в шестом классе, он ушел в математический класс и стал там старостой; с тех пор мы с ним почти не общались — наши классы враждовали друг с другом, — и только обменивались кивками на переменах, когда мы с Тони громко обсуждали динамическую неоднозначность Хопкинса.

Он ни капельки не изменился. По-прежнему был коренастый, курчавый и круглый — в общем, истинный староста класса, даже в стандартном наряде пассажира подземки из тех, что ездят по сезонным билетам. Я знал, что он учился в Кембридже за счет компании «Шелл»: 700 фунтов стерлингов в год в обмен на три года работы в компании по окончании университета (обычная практика в крупных фирмах; мы с Тони называли это силовыми приемами правящих классов). Пока поезд тащился до Финчли-роуд, Пенни рассказывал мне про свое житье-бытье: он был женат, причем познакомился со своей женой на «вечеринке в пижамах» — наверное, самое идиотское из всех идиотских мест для знакомства; проработал в «Шелле» пять лет, потом перешел в «Юнилевер»; трое детей, две машины; сейчас он откладывает средства, чтобы дать детям достойное частное образование — в общем, обычная история банального процветания.

— Есть с собой фотогографии? — спросил я, млея от скуки.

— Какие фотогорафии?

— Ну, жены и детей… ты разве не носишь с собой фотографии жены и детей?

— Я вижу их каждый день утром и вечером и целый день по выходным — зачем мне таскать с собой их фотографии?

Я улыбнулся. За окном как раз проплывало новое здание больницы с той стороны футбольного поля. С этого расстояния футбольные ворота казались размером с хоккейные. Был ранний вечер, и по траве низко стелился туман. Я тоже начал рассказывать Пенни про свою жизнь. Может быть, это было вызвано чувством вины, что я невольно его обидел, а может, я говорил правду, — но мне показалось, что в пересказе моя жизнь мало чем отличалась от его жизни, разве что он меня обошел в смысле количества наследников.

Я обнаружил, что, если как-то абстрагироваться от моих безотчетных реакций на Пенни, мы с ним очень неплохо поладили. Я сказал, что подумываю написать социальную историю лондонского транспортного сообщения.

— Ой как интересно! — воскликнул он; и, признаюсь, его реакция была мне приятна. — Всегда хотелось узнать побольше об этой области. Знаешь, я тут на днях встретил Дикки Симмонса — ты, наверное, его помнишь, — и мы как раз говорили обо всех этих тоннелях под городом. Метро, тоннели почтового сообщения… Он много знает о таких вещах; работает в Лондонском муниципалитете. Тебе надо бы с ним повидаться. Может быть, он тебе будет полезным в плане информации.

  62