Лёгкий, ненавязчивый романчик 
122 
Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.
– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?
Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.
– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.
– Ты им велела перестать?
– Да, но они не хотели меня слушать.
– Так надо было дать им в рожу!
– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.
– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!
Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.
– Но я не хочу драться, папа!
– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.
Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.
– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.
– Ай! – Она ухватилась за саднящую щеку.
– Хватит, продолжай обороняться! Ударь меня! Давай!
– Нет! Не хочу! – отказывалась она, все более смущаясь и пугаясь.
– Лучше дай сдачи, а не то опять получишь на орехи. – Сперва одной рукой, потом другой.
Он ударил ее по подбородку – сильно, метко. Когда она подняла руки, загораживая лицо от новых ударов, он ткнул ее в живот. Она вскрикнула, скорчилась, схватилась за живот. Недолго думая, он опять смазал ее по лицу.
Испугавшись не на шутку, она крикнула:
– Перестань!
– А-а, разозлилась?! – издевательски, со скверной улыбкой протянул он. – Тогда дай сдачи!
Он опять ударил ее, с еще большей силой. Она повалилась на диванные подушки, по щекам ее струились настоящие слезы.
Из кухни торопливо выбежала мама.
– Господи Боже! Лен! Что ты делаешь!
– Легкая разминка. Учу ее драться.
– Но она же маленькая, Лен, и она девочка! – Схватив Келли в охапку, мама утащила ее из гостиной в убежище спальни.
– Почему папа бил меня, мамочка? – рыдала она. – Разве я сделала что-нибудь плохое?
– Ничего плохого ты не сделала, голубка! Просто иногда… – мама запнулась и, прижав ее к себе покрепче, уткнулась подбородком ей в волосы… – иногда папа забывает, какой он сильный. Он не хотел сделать тебе больно.
– Разве я сделала что-нибудь плохое? – тихо повторила Келли. – Когда ты маленькая, ты не в состоянии это понять. Ты только слушаешься и чувствуешь себя виноватой, когда на тебя кричат неизвестно почему и особенно когда обычная грубость перерастает в садистское издевательство. Как подумаешь, сколько раз маме приходилось спасать меня от него! – Помолчав, она выразительно передернула плечами. – Но она умерла, и я осталась с ним одна. Чтобы выжить, пришлось сразу вырасти. Детства у меня, можно сказать, не было. Была маленькой и вдруг состарилась. Состарилась и почувствовала ужас. Ужас от того, что кто-нибудь узнает про мою жизнь, как она есть на самом деле. Поэтому я и врала, когда меня спрашивали, откуда у меня синяки и где я подбила глаз. Сказать людям правду было для меня невыносимо. Я слишком стыдилась ее, слишком остро чувствовала унижение.
– Стыдилась! – вспылил Сэм. Он не мог больше сдерживаться и молчать. – У тебя нет причин стыдиться и чувствовать себя виноватой! Ты не сделала ничего дурного! Это все он. Он бил тебя, мучил!
– Как мне втолковать тебе? – сказала она, и голос ее смущенно задрожал. – Если тебе постоянно твердят о твоей вине, ты начинаешь в это верить. Начинаешь думать, что, должно быть, в чем-то провинилась. Вот что хуже всего, вот где самая глупость-то! Дело не в физической боли, а в душевных терзаниях. А их не снимешь на пленку.
Вот что наделал Дауэрти. Никого еще Сэм не презирал так яростно, как этого человека.
– Сегодня я и впрямь подумала, – продолжала Келли, – уж не организовать ли диспут-беседу на телевидении. Но, видишь ли, все осложняется тем, что случай мой – не вопиющий. Я не стала жертвой сексуальных домогательств. Побои не изувечили меня, не сделали инвалидом. Единственное, что превращает мою историю в сенсацию, это обвинение его в убийстве. Но если и устроить такую телевизионную передачу, то что это мне даст? Лишь дополнительную известность – ребенок, подвергавшийся насилию, и к тому же дочь убийцы! Уж, конечно, это никоим образом не гарантирует мне сохранение работы!
122 
