76 
Когда эмоции немного улеглись, Гелька принялась высматривать, нет ли за ними хвоста.
— Успокойся, — сказал Игорь, когда Гелька в пятый раз оглянулась, нервно клацая зубами, — наши преследователи вряд ли знают эту дорогу. На карте она тоже не обозначена. Так что бояться нам нечего.
— Ну да! А если они нас по следам вычислили? А если они нас нагоняют?
Брось ерунду городить! Леший наверняка их по ложному следу пустил. Да и не забывай: от его дома несколько дорожек ведет, и эта — не самая накатанная.
— А ты откуда про нее знаешь?
— Знаю и все, — пожал плечами Игорь. — Я ж все детство в лесничестве пропадал у Лешего. Ну, иногда и Колька мне компанию составлял. Не сказать, чтоб я лес изучил так же хорошо, как и Леший, но не заблужусь, это точно.
— Да я и не волнуюсь, — не слишком убедительно отозвалась Гелька, но стучать зубами перестала.
— На самом деле Леший — мой дальний-дальний родственник. Если напрягусь, даже вспомню, кем именно он мне приходится.
— Именно поэтому он так к тебе сегодня отнесся?
— Нет, что ты! Будь на моем месте тот же Колька или, к примеру, Петруха, — ничего бы не изменилось. У нас в Заречье Лешего все от мала до велика уважают, и он к деревенским со всей душой. Были, конечно, пару раз накладки. — Игорь помрачнел.
— А что такое? — немедленно заинтересовалась Гелька.
— Даже вспоминать не хочется.
— Игорь, ну расскажи, пожалуйста!
Да грязная, в общем-то, история. Был у нас в Заречье один мужичок, Митькой звали. Всю юность по зонам провел, а как откинулся — к нам приехал. У него тут бабка жила, к тому времени уже совсем слепая и глухая стала. Вот он к ней и определился. Ну, наши к нему долго с опаской присматривались, сама понимаешь — такая биография кого хочешь напугает. Но Митька вроде за старое не брался, летом шабашками перебивался, а ближе к зиме на работу устроился. Ну, пошептались о нем по углам и замолчали. О чем тут говорить, если мужик вроде от дела не бежит, соседям пакости не строит, да и сам — тише воды, ниже травы.
— А что дальше было-то?
— Ну, где-то через год бабка умерла, схоронил он ее, и тут как понеслось — ни дня не проходило, чтоб его под изрядным хмельком не застали. Ну, в Заречье конечно же пьют, не без этого, да только меру знают. А Митька бухал по-черному. Опять же, в деревне вся жизнь у соседей на виду, стали досужие кумушки поговаривать, что не по средствам Митька за воротник заливает: мол, никакой зарплаты не хватит, чтоб так пить. — Игорь примолк.
— Ну, рассказывай! Чем все закончилось?
— На дворе зима стояла, — прищурил Игорь глаза, словно припоминая подробности той давней истории. — Меня тогда в Заречье не было, в Москве сидел — заказов выше головы, едва успевал с одним заказчиком раскланяться, как другой ему на смену спешил. Так что пришлось Лешему да Кольке без меня на чистую воду Митьку выводить.
— А что он делал-то?
Прослышал Митька, что у Лешего пчелы особые, элитные. Смекнул, что на этом можно руки погреть. Ну и повадился к нему на пасеку. Разобьет улей, смерзшийся пчелиный рой в заплечный мешок закинет. Сбудет пчел, а на вырученное гудит. Причем, хитро все продумал, мерзавец! Всегда на пасеку в снегопад приползал, чтоб снег следы замел. Леший ведь спервоначалу на медведей грешил. Вдруг какой шатун объявился? Обошел все берлоги, проверил — на месте хозяева, спят богатырским сном. Да и больно уж избирательные мишки попались: крайними ульями брезговали, все норовили самые лучшие рои свести, из середины пасеки. Колька про беду Лешего прослышал и вызвался помочь.
— И как они его поймали?
— Да обыкновенно. В очередной снегопад затаились по разные стороны просеки, а тут и Митька с мешком появился. Разбил улей, полез пчел забирать, ну тут уж Колька с Лешим и подоспели. Наваляли ему по первое число, чтоб зарекся воровать. А пчел Леший подобрал и в резервный улей перенес.
— А где теперь Митька?
— Выгнали его из Заречья. Если завелась такая крыса, все — пиши пропало. Сосед на соседа будет волком смотреть и добро свое от ближнего с вилами охранять. Такого счастья никому из зареченских и даром не надо. Вот и поставили Митьку перед выбором: либо он забирает свои манатки и валит на все четыре стороны, либо пусть пеняет на себя.
— И что, он вот так просто взял и ушел?
— Да нет, конечно. Хорохорился: мол, ничегошеньки вы мне не сделаете, закона такого нет.
Да только одного не учел: законы писанные — это одно, а человеческие — другое. Если раньше с Митькой в деревне разговаривали, бабы ему самогон продавали, мужики за равного на завалинке считали, то теперь для него разом все ворота закрылись. Никто с ним и полсловечком не обмолвился после той сходки. Он где-то с месяц продержался, а потом плюнул и ушел. И больше его в Заречье не видели.
76 
