28 
Итак, Йозеф придет в 19.20, оглядит ее с ног до головы, и когда все будет в порядке, они спустятся по лестнице на два уровня в главный бункер. Ровно в 19.30, как было условлено вчера. Должны присутствовать все. Так постановил Йозеф. И поэтому все будут. И поэтому она должна погладить юбку и освежить темно-синий жакет. Это в нем она была четыре дня назад, когда фюрер во время ужина совершенно неожиданно отколол золотой крест со своего мундира, медленно подошел к ней и при всех приколол его как первой даме Рейха к темно-синему жакету. И тогда она почувствовала ослепительную гордость. Мистическое волнение и безграничную преданность фюреру, Родине и Делу. И это тогда она по-настоящему почувствовала, как велика награда, которой отметила ее, Йозефа и всех их детей – Хельгу, Хильду, Гельмута, Хольду, Гедду и Хайду – милостивая судьба, что они могут быть тут вместе с ним, с фюрером, а потом вместе с ним покинуть этот мир. И тогда она также знала, что «Бог даст ей сил, чтобы это последнее, наитруднейшее задание исполнить достойно, бесповоротно и до конца». И сегодня днем она исполнила это задание, а сейчас освежит темно-синий жакет, приколет золотой крест и будет ждать Йозефа. А потом, вскоре после 19.30, когда попрощаются со всеми, они медленно поднимутся по лестнице наверх, и будет конец. Йозеф застрелится, а она проглотит ампулу. Адъютант Йозефа получил приказание сжечь их тела, но предварительно, выстрелив из пистолета в голову, «убедиться, что они действительно мертвы».
Немножко времени у нее еще было. Она сняла туфли и прилегла на диван, покрытый пледом и в пятнах после детей. В принципе, вместо того чтобы валяться, она должна бы сидеть за столиком возле умывальника и писать дневник. Но сил писать не было. Хотя нужно. Тем более утром за завтраком Йозеф не задаст ей вопроса, который задавал уже много лет: «Описала вчерашний день?»
Нет, завтра он не задаст этого вопроса. Завтра они просто не будут вместе завтракать.
Поэтому сегодня не имеет ни малейшего значения, что Йозеф приказал ей «описывать свою жизнь», и она не станет этого делать. Вечером он всегда повторял детям: «Ваш отец не пойдет спать, пока не запишет историю, которую он творил во время этого дня». Йозеф верил, что неустанно творит историю. Иногда ей было любопытно, какие истории – ведь не Историю же – он каждый день творил в своем министерстве пропаганды. Очень ей было любопытно.
Интересно также, записал ли он тот пикантный эпизод с маленькой самонадеянной актрисочкой из Праги Лидой Бааровой. Она тогда была беременна Хольдой, их четвертым ребенком, а он приглашал эту Баарову в министерство пропаганды и жарился с ней на мраморном или дубовом письменном столе в своем кабинете, напоминающем дворец Нерона. А когда его секретарь Карл Ханке, который тайно был влюблен в нее, донес ей об этом, Йозеф пробовал растрогать ее безвкусной историей о том, что он необдуманно вусмерть влюбился в этого ангела, и толковал, что он, мол, уважает ее и они могут как-то устроиться втроем. Интересно, что любовь к «ангелу» прошла немедленно и бесследно, как только это дошло до фюрера. Когда Гитлер получил подтвержденные СС сведения, что его министр пропаганды хочет развестись с беременной матерью троих образцовых арийских детей, у него случился приступ бешенства. Истинно нацистского бешенства. С пеной на губах, беганием по канцелярии и угрозами, что «этот хромоногий Геббельс закончит горсткой пепла в Бухенвальде, который мы уже строим». Гитлер разъярился, тем более что он планировал аннексию Чехословакии, никому в Европе не нужной страны Бааровой, а пресса и так издевалась над ним за то, что он терпит военного министра фельдмаршала Бломберга, который влюбился и взял в жены одну из самых знаменитых берлинских проституток. В тридцать шестом году в Германии еще существовала свобода прессы и можно было писать о фельдмаршалах. И уж тем более о проститутках.
Это было так давно…
Она не могла перестать думать о Хельге. Она разочаровала ее! И это Хельга, которой она всегда так гордилась. И Йозеф тоже. Но она была старшей и, быть может, заметила, что теперь, а точнее, после свадьбы «дяди Адольфа» с «этой фрау Браун», все стало иначе.
«Эта фрау Браун»…
Так называли ее все, кому хоть раз довелось побывать в рейхсканцелярии или Оберзальцберге, где жил Гитлер. «Эта фрау Браун», с ударением на «эта». Потому что официально у Гитлера – эту нелепую чушь выкрикивал главным образом Йозеф на митингах – «нет личной жизни, он дни и ночи напролет служит немецкому народу». Народ, разумеется, не верил. И был прав. Поскольку раз, а иногда два раза в месяц фюрер поначалу днем, а с течением времени также и ночью служил дочери портнихи из Мюнхена, «этой» Еве Браун, покойной Гитлер. Так было сначала еще в Мюнхене, в квартире Гитлера на Принцрегентенплац, в тридцать втором, когда двадцатилетняя Браун бывала на «софе Волка», и так было до конца в спальнях фюрера в резиденции Оберзальцберг начиная с тридцать шестого. Она это точно знает от лучшей подруги сестры Браун, Гретль. Подруга Гретль Браун очень любила бывать «в хорошем обществе», поэтому она регулярно приглашала ее, разумеется, если Йозефа там не было, в их берлинский дом, чтобы знать, как «далеко зашли дела» между «этой» Браун и Волком. Дела «заходили далеко», но очень редко, потому что у Волка редко было время и охота расположиться с кем-нибудь на софе.
28 
