Глава седьмая. СМЕРТЬ МИРАБО

Но Мирабо так же не мог прожить еще один год, как не мог прожить и тысячи лет. Годы человека сочтены, и повесть о Мирабо уже закончена. Властной судьбе безразлично, были ли вы знамениты или нет, будет ли всемирная история помнить вас несколько столетий, или вас забудут через день или два. Среди суеты румяной, деятельной жизни безмолвно кивает нам бледный посланник смерти, и все, чем занимался человек: широкие интересы, проекты, спасение французских монархий, - все приходится немедленно бросать и идти, все равно, спасал ли этот человек французские монархии или чистил сапоги на Pont-Neuf! Самый значительный из людей не может медлить; если б мировая история зависела от одного часа, то и отсрочки на час не было бы дано. Поэтому рассуждения наши о том, что было бы, большей частью праздны Мировая история никогда не бывает тем, чем на основании каких-либо возможностей она хотела бы, могла или должна была бы быть но всегда и единственно бывает тем, что она есть.

Бурный образ жизни истощил богатырские силы Мирабо. Волнение и горячность держали мозг и сердце в постоянной лихорадке; излишества - в напряжении и возбуждении, излишества всякого рода, непрестанная работа, почти граничащая с невероятным! "Если б я не жил с ним, - говорит Дюмон, - я никогда не узнал бы, что можно сделать из одного дня, сколько дел может уместиться в промежуток времени в двенадцать часов. Один день для этого человека был больше, чем неделя или месяц для других; количество дел, которые он вел одновременно, баснословно; от принятия решения до приведения в исполнение не пропадало ни одной минуты". "Monsieur le Comte, - сказал ему однажды секретарь, - то, что вы требуете, невозможно". "Невозможно! ответил он, вскочив со стула. - Ne me dites jamais bete de mot" (Никогда не говорите мне этого дурацкого слова). А потом общественные банкеты; обед, который он дает в качестве командира национальных гвардейцев и который "стоит пятьсот фунтов"; а "оперные сирены" и имбирная водка, от которой жжет во рту, - по какой наклонной плоскости катится этот человек. Неужели Мирабо не может остановиться, не может бежать и спасти свою жизнь? Нет! На этом Геркулесе рубашка Несса; он должен непрерывно кипеть и гореть, пока не сгорит окончательно. Вещие бледные тени пролетают в воспаленном мозгу Мирабо, предвестницы вечного покоя. В то время как он мечется и волнуется, напрягая всякий нерв в этом море честолюбия и смятения, он получает мрачное и безмолвное предостережение, что для него исходом всего этого будет скорая смерть.

В январе можно было видеть, как он председательствовал в Собрании на вечернем заседании "с обвязанной полотняным платком шеей"; в крови его был болезненный жар, перед глазами то темнело, то мелькали молнии; после утренней работы ему пришлось ставить пиявки и председательствовать в повязке. "Прощаясь, он обнял меня, - говорит Дюмон, - с волнением, какого я никогда не замечал в нем. "Я умираю, друг мой, -сказал он, - умираю, как от медленного огня; быть может, мы уже не увидимся более. Когда меня не станет, узнают настоящую цену мне. Несчастья, которые я сдерживал, обрушатся на Францию со, всех сторон". Болезнь предостерегает все громче, но все эти предостережения остаются без внимания. 27 марта по дороге в Собрание Мирабо вынужден был заехать за помощью к своему другу Ламарку и пролежал с полчаса почти без чувств, вытянувшись на диване. Он все-таки отправился в Собрание, как бы наперекор судьбе, и говорил там громко и горячо целых пять раз подряд; затем сошел с трибуны - и покинул ее навсегда. В крайнем изнеможении он выходит в Тюильрийский сад; вокруг него по обыкновению толпится народ с просьбами, записками, и он говорит сопровождающему его другу: "Уведи меня отсюда!"

  56