39 
Однако, если гражданское общество не обязательно воплощает свободу и мораль, делается крайне интересно, какие именно критерии оценки применить, чтобы определить общественную справедливость? Что будет формировать закон такого гражданского общества, которое постоянно выдает за мораль — эгоизм большинства? И как в таком случае отличают демократические государства от государств недемократических?
Впрочем, все апологеты демократии настаивают на главном, радикальном свойстве, обязательном для определения строя как демократического — это конкретные гражданские права человека, которые нельзя нарушить без санкции закона. Сократа, конечно, осудили несправедливо — но все-таки его судили! Он предстал перед судом, обвинители сказали, в чем он виноват, поставили дело на голосование. Сократ имел возможность сказать свою последнюю речь, выступить перед народом. Как бы то ни было — это не убийство без суда и следствия, у гражданина всегда есть последняя надежда — на гласность. Не то при тирании.
Мне однако представляется, что именно этот пункт весьма уязвим.
13. Массовые репрессии демократии
Именно демократия внедрила термин «враг народа» — при другом строе этот термин просто не имеет смысла. Затруднительно вообразить, например, Людовика XI, человека крайне жестокого, который истребляет не врагов государства, не изменников короны, но врагов народа. Обретя полновесное значение при демократическом режиме, термин «враг народа» оказался крайне полезен при массовых репрессиях. Представляется, что в размахе этих репрессий повинна сама демократия.
Пока слово «демократия» обладает привилегиями волшебного заклинания, упрекнуть ее в жестокости затруднительно. Спорщики пеняют друг другу на недостаточное знание подлинной демократии, мол, не те учебники читали, не самых прогрессивных авторов. Тем не менее именно о демократии мы знаем довольно много, мы, собственно, ничего другого, кроме демократии, в своей жизни и не видели. История двадцатого века — это история мутации демократии.
Требуется объединить в сознании два простых утверждения — чтобы получить из них третье, и с этим знанием жить дальше.
Первое утверждение: двадцатый век есть век жестокий, убивший больше народу, чем предыдущие века.
Второе утверждение: история двадцатого века — есть история демократии, другой истории у XX века не было, есть только эта.
Ergo: демократия есть строй, способный к убийству многократно более эффективному, нежели авторитарный строй. История демократии — это история массовых боен, лагерей смерти, тотальной жестокости. Иной истории демократия не имеет, а если в отдельной точке мира она достигала покоя и благополучия, то за счет того, что непропорционально большая площадь планеты страдала. Подобно тому, как противники социализма имели основания говорить: «Хватит врать про идеалы, вот имеется воплощение ваших идеалов, а другого воплощения не было», — так исследователь демократии должен сказать сегодня: «За сто лет демократия проявила себя вполне внятно, ее черты можно разглядеть».
Живое историческое бытие демократии есть история приведенных в исступление масс, история народа, пьяного сознанием своей исторической миссии. Одна миссия у германских нацистов, другая — у русских коммунистов, третья — у американских демократов, и все это — Миссии с большой буквы. За такие миссии надо пролить много крови.
Типологической чертой демократии можно считать массовые репрессии, произвольный характер исполнительной власти. Именно массовыми убийствами — такого размера боен абсолютизм не учинял — демократия и должна запомниться историкам. Общеизвестны причуды абсолютных правителей — однако они ограничены возможностями их личности: тиран страшен, но он смертен. Это всего лишь человек, жестокий, дурной, подлый, — но всего лишь человек. Он может, например, простудиться, заболеть и отменить геноцид. Народ — не заболеет. Тиран потому стоит над законом, что закон существует для других. Возможности народа — в том числе и в произволе — безграничны. Сигизмундо Малатеста, Людовик XI, Чезаре Борджа были людьми жестокими, но убили меньшее число народу, нежели Гитлер и Сталин, которые в своей жестокости опирались на мнение общества. Иван Грозный не потому не построил лагерей, что был гуманист, просто он был одинок в своем разгуле, а Сталин работал вместе с массами. Ради счастья миллионов можно истребить миллионы, а чтобы насытить жестокость одного, достаточно тысяч. Это скверная арифметика, но верная.
39 
