106 
Добрынин почувствовал вдруг, что возмущение, возникшее в нем в момент чтения документа, куда-то уходит. И не то чтобы покорность приходит вместо возмущения, а какое-то другое, более здоровое чувство. И тогда он развел руками и, глядя на Фомичева, сказал:
— Ну, раз порядок теперь такой…
Фомичев поднял свой стакан.
— Давайте за перемены к лучшему!
Выпили, однако закусить было нечем, и тогда они занюхали своими руками. Руки, конечно, пахли тальком и резиной.
— Завтра же зайдете в отдел кадров, заполните личные листки, и я определю зарплату, — сказал Фомичев. — Нельзя же, действительно, и дальше работать бесплатно!
Ваплахов кивнул.
Добрынин подумал о деньгах, и стало ему как-то неприятно в душе. Еще никогда ему не нужны были деньги. Хватало иногда показать свой мандат, и он получал то немногое, в чем ощущал необходимость. И вот теперь, столько лет спустя, ему предлагают деньги за то, что он верно служит Родине. Захотелось народному контролеру сказать что-то резкое и громкое.
— Как же это — за деньги? — спросил он.
— Там же написано, — директор кивнул на документ, лежавший на столе, — что мандатное распределение продуктов и товаров с 1 августа сего года прекращается…
Эта новость для Добрынина была настоящим ударом. Он опустился на стул для посетителей и тяжело вздохнул.
— Все будет хорошо, вот увидите! — пообещал Фомичев. — Со мной тоже так было, когда я получил приказ перейти с должности начальника железнодорожного депо на должность директора этой фабрики. Я, честно говоря, чуть не плакал. Но вот видите, я здесь, и все в порядке…
С работы Добрынин и Ваплахов возвращались дальним путем по берегу реки. Тропинка бежала метрах в десяти от воды. Заходившее солнце краснело на глазах, ветерок, дувший с реки, был приятно влажен.
— Теперь ты тоже народный контролер, такой, как я, — задумчиво говорил Ваплахову Добрынин. — Поздравляю…
Ваплахову документ с самого начала понравился, и настроение его было отличным от настроения старого друга и товарища Добрынина. Но, понимая состояние своего друга, Дмитрия хотел как-то ободрить Павла, хотел сказать ему что-нибудь приятное.
— Знаешь, — заговорил урку-емец, — а давай в реке искупаемся.
Добрынин остановился и внимательно посмотрел на Ваплахова.
— А ты плавать умеешь? — спросил он.
— Нет. Но ты ведь умеешь?
— Я? Я умею… Ну давай, — согласился Добрынин. Последовавшие затем дни содержанием работы не отличались от предыдущих, но в саму жизнь народного контролера Добрынина ворвалось нечто новое. Это новое началось с зарплаты в 450 рублей, полученной у кассира фабрики. Деньги Добрынин положил в вещмешок, не придав им большого значения и не видя причины их использовать. Ваплахов же, наоборот, в тот же день сходил в магазин, купил себе пиджак и кепку. Через пару дней в комнату народного контроля пришел директор Фомичев с крупной брюнеткой, оказавшейся председателем профкома. Эта брюнетка, а звали ее Серафима Ильинична, приняла народных контролеров в профсоюз и попросила сразу же заплатить членские взносы. У Добрынина с собой денег не было, и за него заплатил Ваплахов. После этого директор поздравил своих друзей со вступлением в Советские профсоюзы, пожелал им побед и ушел следом за брюнеткой, даже не спросив о проценте брака.
А процент брака тем временем уменьшился почти до нуля. Дырки и дырочки контролеры заклеивали сами и теперь отбраковывали только те изделия, «спасти» которые было невозможно. Чаще всего это были красноармейцы и рабочие с непроклеенными швами.
По вечерам народные контролеры все чаще ужинали в общежитии — пищу готовил урку-емец, и была она вкуснее столовской еды. А вскоре фабричная столовая вообще прекратила готовить ужины, потому что жизнь улучшилась и люди стали более самостоятельными.
В том, что жизнь улучшилась, у Добрынина тоже уже не возникало сомнений. Особенно после того, как Ваплахов убедил его зайти в новый гастроном. Увиденное там изобилие просто потрясло Добрынина. А когда среди этого нагромождения съедобных товаров увидел народный контролер пачку печенья «На посту» — комок подкатил к горлу и нахлынули воспоминания о, казалось бы, совсем недалеком, но таком трудном и героическом прошлом. «Неужели, — думал Добрынин, — все трудности и тяготы позади? Неужели больше не будет лишений?» И думал он об этом с чувством тоски, ведь небывалый героизм прошлых лет на его глазах становился частью истории, а у подрастающей молодежи после окончания войны практически не оставалось трудностей, преодолевая которые можно было победить природу и добиться невозможного. Жизнь становилась все больше и больше размеренной и монотонной. Снова на один час сократился рабочий день и возникли новые проблемы: что делать летними теплыми вечерами? Урку-емец быстро находил ответы на подобные вопросы, но Добрынину даже думать об отдыхе было трудно, и только воспоминания о Севере успокаивали его. Мысли о прошлом становились снотворным, а само прошлое возвращалось иногда по ночам в виде длинных, полных трудностей снов. И тогда, после таких снов, Добрынин просыпался удивительно бодрый и жизнерадостный, и работал он в такие дни не щадя ни себя, ни урку-емца. И вместо обычных ста — ста пятидесяти красноармейцев и других фигур надували они иногда до трехсот и засыпали рано с резким резиновым привкусом во рту.
106 
