4 
Как-то приехал на побывку к родителям сын Фесака Михаил. Служил он в лесничестве где-то на Кавказе. Молодой Фесак пошел не в папашу, Сидор слышал, что хозяин называл сына смутьяном и социалистом. Отцовский приказчик Михаилу понравился, и он дал Сидору почитать под строжайшим секретом такую книжицу, что пронюхай кто о ней — Сибири не миновать. Когда Сидор перелистал странички, у него даже мороз по коже пробежал, такими словами в ней говорилось о царе и царевых порядках. Давая Ковпаку нелегальную брошюру (слов этих Сидор тогда, конечно, не знал), Михаил предупредил ни в коем случае не выносить ее из хаты, только прочитать и тотчас же вернуть. А Сидор не утерпел, руки жгла невиданная книжка, решил обязательно показать отцу, сунул ее в карман и побежал домой. Влетел, запыхавшись, протянул книжку отцу, но и двух слов сказать не успел… Дверь внезапно распахнулась, и буквально по пятам за Сидором ввалились в хату два изрядно подвыпивших полицейских.
Увидев незваных гостей, Сидор похолодел, не сообразил, что забрели они случайно, спьяну. Инстинктивно схватил «крамолу», сунул куда пришлось — под кадку с водой, стоявшую на лавке. И дал маху: цепкий полицейский глаз моментально заметил неладное. Пьяный-пьяный, а мигом выхватил брошюру, к счастью, прочитать сумел только название на обложке: «Попы и полиция».
— Эге, выходит, про нас написано!
Однако и Артем не зевал, заполучил как-то, изловчился, злополучную брошюру, ткнул незаметно в руки сыну, шепнул еле слышно:
— Беги одним духом!
Сидора точно ветром сдуло. Вернул книжку Михаилу, рассказать, однако, о случившемся побоялся: рассердится еще тот, не станет больше ничего давать.
После отъезда Михаила совсем невыносимо стало Сидору у Фесака. Не уходил только потому, что решил подкопить к экзаменам деньжонок, знал, какое оно, скудное учительское жалованье. Душою отдыхал только раз в неделю, когда Микола Павлович по субботам отпускал его домой. Навестив родителей, встретившись с дружками, Сидор обязательно заворачивал в гости и к цыганам, издавна осевшим в Котельве. Жилось им, как казалось Сидору, не так уж худо. Без того, чтобы самому хоть десяток раз не ударить молотом в цыганской кузнице, не уходил к Троицкому мосту, где уже поджидали его нескончаемые хлопоты в постылой Фесаковой лавке и надоевшие до невозможности разговоры Фесачихи о его, Сидора, близком «счастье» с их старшей. Одиннадцать лет безвозвратно потратил Сидор на преумножение чужого добра, а потому, конечно, не нажил собственного. Конец всему — и дальновидным хозяйским расчетам, и собственным Сидоровым размышлениям, как жить, что делать дальше, положила солдатчина.
Сидора Ковпака «забрили» в 1909 году, определили рядовым в Асландузский резервный батальон, вскоре реорганизованный в 186-й пехотный Асландузский полк, расквартированный в Саратове.
СОЛДАТ ПРАВДУ ИЩЕТ
Неведомо кем и когда пущена была в люди поговорка: «За богом молитва, а за царем служба не пропадет». Что именно хотел сказать ее создатель — теперь не угадаешь. Одно стало ясно Сидору Ковпаку очень скоро — человек тот сам в солдатах служил вряд ли. Нескончаемой мукой, телесной и душевной, была та служба. Тяжелее солдатской серой шинели в царской России был разве что полосатый арестантский халат. Для солдата даже гордого слова этого — «солдат» не существовало, потому как именовался он — «нижний чин», которому, как и собакам, запрещался вход даже в чахлый городской сквер.
Казенный предмет, у которого две руки — для стрельбы из винтовки и метания гранат (у правой дополнительная обязанность — козырять начальству), две ноги для топтания плаца в ежедневной муштре, голова с ушами, чтобы слушать команды унтеров и офицеров да соображать ровно столько, чтобы исправно и бездушно исполнять их. Вот и все. Но знай главное: «за царем служба не пропадет».
Фразу эту слышал Сидор Ковпак, должно быть, тысячи раз с того дня, как рекрутом отправили его из Котельвы в волость, а потом и в уезд. Навсегда кошмарным воспоминанием остались последние дни в слободе. Голосили по парню родные, как по покойнику.
Рекруты гуляли: «Па-а-следний но-о-нешний денечек…» Напивались до бесчувствия. Горланили песни. Для многих то был первый и последний день в жизни, когда все можно, все дозволено. Потому что завтра ты уже не человек, ты — солдат, среди людей отрезанный ломоть.
Никогда потом, даже достигнув генеральских чинов и преклонных лет, Сидор Ковпак не был врагом ни бутылки, ни крепкого словца, ни веселья от сердца. Но не терпел никогда ни бражничества, ни похабщины, ни пьяного разгула. И к себе, и к людям подходил с одной меркой, умел и прощать, и беспощадно осуждать. Мудрость пришла с возрастом, с житейским опытом. Но тогда — в девятьсот девятом — он ни прощал, ни осуждал своих сверстников, гудевших на всю Котельву, только жалел, потому как понимал, что гуляют и буйствуют в пьяном угаре глубоко несчастные люди… Сколько мог, удерживал Сидор хлопцев от последних крайностей, от непоправимого. Зачастую ему это удавалось, было что-то в его цыганских глазах — властных, решительных, твердых, — что без слов смиряло и самых расходившихся.
4 
