очень нудно 
42 
— Да как тебе сказать… почти… Глаза Крюкова округлились:
— Это событие! Кто же она, что тебя приручила?
— Познакомлю, Александр Евдокимович. Крюков махнул рукой:
— Знак" тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно… Приходи, ждем!.. Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:
— Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни — того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.
— Но полигон — это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! — признался я. Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах. Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.
— Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И — какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они — враги народа. А кто они? Буржуи? АН нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе… Александр Евдокимович тяжело вздохнул:
— Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова… Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! — все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: — Ведь мы с тобой никого не хороним… Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы. Он взял меня за руку:
— В свое время ты спас моего сына… Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника Андрея Крюкова. Я уверен, ЭТО ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят… А каково сейчас мне?.. Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить. Крюков первым пришел в себя.
— Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных! Я получаю звание полковника… Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно-испытательного железнодорожного полигона РККА. Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева. На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске. Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926 — 1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины. Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по-прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.
— Оставляй, оставляй свое барахло! — согласился Афонько. — Приедешь — заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина. Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу. Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.
— Неужели? — только и выговорил я. С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.
— Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать… Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя! Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович. Первому негодяю-следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по-партизански, одним ударом сбив его с ног. За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал: "Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пыта-дат, они не выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и невыдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.. " И за такие письма его не наказывали! Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного государства".
42 
