очень нудно 
112 
Лиза Венгер живет его поэзией, прогуливается в тени его прозы, тихонько стучит в дверь его души, вглядывается в его умное лицо, в серые глаза, переводит взгляд на его руку, рисующую акварель, и, полив, словно Мария в Кальве, цветы, решительно пересекает коридор. Она не упускает случая повидать Германа и 5 июля 1924 года приезжает вместе с Рут, с цветами и пирожными, чтобы отпраздновать его день рождения. Она не стесняется застать его сидящим на опушке леса перед акварелью или принимающим на террасе солнечные ванны, но он не замечает этого. Он погружен в себя, мрачен и угнетен. Женщины докучают ему. Может быть, они объединились против него? Неужели Лиза, которую он почитает, источает яд обладания?
Гессе давно не видел сыновей. Бруно приедет в Монтаньолу в июле. Ему восемнадцать лет, и он хочет стать художником. Мартин живет в Киршдорфе у сестер Ринжер. Хайнер — самый неспокойный и потому самый близкий отцу, однако Герман на него сердит. Он ждал приезда сына в Монтаньолу на каникулы, но тот не сдержал своего обещания. Герман занимался подготовкой к его конфирмации, но Хайнер решил ее отложить: «Сколько тебе можно говорить, что я страдаю от твоего поведения и прошу тебя быть более почтительным. Говорить так не только позволительно отцу, но это и отцовский долг, нужно, чтобы ты это понимал…» — в раздражении Герман откладывает в сторону перо. Быть может, мы слышим Иоганнеса? Он меняет тон: «Мне хотелось бы сказать, что ты мне дорог, что я принимаю участие во всей твоей жизни, и не сомневаюсь, что с годами ты будешь все больше и больше это ощущать».
Хайнер — блондин, очень худой, его глаза похожи на отцовские, он чувствителен, и с ним можно быть откровенным: «Неразбериха и развод, долгие постоянно повторяющиеся болезни твоей мамы сильно повлияли на наши с тобой отношения, но от этого ты не стал мне менее дорог, ты всегда будешь нести частичку моего существа и моего сознания». Еще в начале года Мия внезапно приехала в Базель за руку с младшим сыном, закончившим школу: она хотела поговорить о нем с Германом. И столкнулась с Рут. В результате у Германа на нервной почве разыгрались желудочные колики. Рут, которая по любому поводу искала совета родителей, уехала в Делемонт.
Лето проходит в постоянных треволнениях. Явно что-то не ладится с этой женитьбой. Гессе уезжает в Баден лечиться, но его призывают в Базель — так хочет Рут. Он иронически рассказывает о своей супружеской жизни Алисе Лётольд в декабре 1924 года: «У меня есть миленькая маленькая комнатка на эту зиму, которую я должен провести здесь, в Базеле, рядом с моей прелестной женой. Я живу у себя, Рут у себя… Я отправляюсь к мадам Гессе вечером, нахожу там что-то из еды, мы проводим вечер вместе в обществе кошки, собаки, попугая Коко… Потом я возвращаюсь в тумане ночи вдоль Рейна в свой квартал».
Кто сделал невозможной их совместную жизнь? Она, капризная, беспечная, небрежная? Или он, неловкий, не выносящий малейшей зависимости? Уязвимая и хрупкая Рут требует непрерывного внимания Германа не прельщает перспектива самоотречения. «Для писателя, мыслителя, привыкшего следовать собственному пути и играть в собственные игры одиночки, гораздо сложнее, чем другим, пожертвовать собой и забыть свое „я“», — пишет он Гуго Баллю. Снова обстоятельства не давали ему жить, как он хотел.
Ситуация осложнилась, когда весной 1925 года у Рут начались проблемы с легкими. Ее голос, переливавшийся так прелестно, теперь часто обрывался на мучительном хрипе. В декабре 1924 года она потрясающе пела в «Волшебной флейте» с Карлом Изенбергом и его старшим сыном — все трое блистали в огромной зале королевского замка в Людвигсбурге. В мае она слегла, но оставалась в Базеле вопреки мнению большинства врачей, которые советовали ей прогулки на свежем воздухе.
Гессе держится в стороне от больной: «Я постоянно скрываю от Рут собственную боль, — пишет он Эрику Оппенхейму. — Я стараюсь письмами воздействовать на нее, чтобы она была более оптимистична и думала о выздоровлении». Вскоре у Рут обнаружили туберкулез легких, и ее пришлось перевезти в Каро-ну, где она была приговорена лежать в саду, не смея ступить ни шага, и прекратить петь по меньшей мере на год. Чтобы Герман, живущий в Монтальоле, мог ее посещать, она устроилась не у родителей, а в деревне. «Я буду, вопреки всем моим проектам, прикован к этому месту целый год, — сердится Герман, — и речи быть не может о серьезной работе».
112 
