очень нудно 
78 
— А где ты слышала это.., о Свиридове?
— Да ну, — покачала она головой, — наш Иван Сергеич только и делает, что читает про него самые разнокалиберные публикации. И нам зачитывает. Значит, ты знаком с ним?
— Что за Иван Сергеич?
— Тихомиров. Наш инструктор. Все уши прожужжал про своего Свиридова.
«Кто такой Тихомиров, не помню такого», — едва не сказал Свиридов, но тут же вспомнил, что он уже не принадлежит самому себе и потому не может говорить от имени Владимира Свиридова.
— Владимир Свиридов умер.
Последнюю фразу он все-таки сказал вслух, и Катя легла на него всем телом и проговорила в самое ухо:
— А вот Тихомиров говорит, что такого не может быть. Свиридов — это его чуть ли не самая любимая тема для разговоров. И еще церковь.
— Церковь? — удивленно спросил Свиридов.
— Ну да.., он удивительно набожный человек. Молится.., странный он, конечно, но специалист.., специалистов такого уровня в Москве можно пересчитать по пальцам. Ты сам увидишь... Налимыч собирается еще чуть-чуть проверить тебя.., потренировать. Хотя, откровенно говоря, то, что он мне наговорил про тебя за минуту.., столько комплиментов, например, про меня он не говорил за все время работы. А я тут уже год. Даже немного больше.
— Вероятно, интересный человек этот ваш Тихомиров, — сказал Влад. — Непременно с ним познакомлюсь.
— Только, пожалуйста... — Голос девушки понизился почти до шепота:
— Только не говори Николаю Алимычу, что я говорила тебе про Тихомирова. Он почему-то не любит, когда про Тихомирова.., вот так.
Влад с готовностью кивнул, отмечая, что девушка, несмотря на свою явную нетрезвость и естественное возбуждение от близости с мужчиной, что-то упорно не желает выпускать из себя.
Недоговаривает.
Ну что ж, это ее право. Право на молчание.
Быть может, напрямую сопряженное с другим правом — правом на жизнь. Не исключено, что, потеряв одно право, она рискует потерять и второе.
— Расскажи, как это тебе удается.., с теми бутылками и стаканом, — проговорила она, — это же, наверно, большая тренировка нужна.
— Ну да, — устало протянул Свиридов, которому уже изрядно прискучила эта стаканнодеструктивная тематика, — сначала на спичках тренировался. Зажимаешь спичку между большим пальцем и мизинцем и ломаешь. Потом между безымянным и большим — и снова ломаешь. На грецких орехах там... А один мой приятель рвал колоду карт. Это еще потруднее будет...
...Катя давно заснула, по-детски свернувшись калачиком, а Свиридов все лежал с широко распахнутыми глазами и смотрел в зеркальный потолок, на который легли тусклые блики ночника, и думал о том, что его уже нет.., несмотря на то что он молод, красив, полон сил и здоровья. Но все равно — его нет. Он — отрезанный ломоть от полновесного пирога жизни.
Той самой жизни, что, невзирая на глубокую ночь, не желала замирать в этом огромном городе и наполняла собой каждую улицу, каждый дом, каждый отсвет фонаря в подмерзшей оттепельной луже и каждую клеточку зависшей над постелями москвичей цепкой дремотной тишины.
«...Как я люблю это страдальческое нытье, — упруго билось в висках Влада... — нытье наедине с собой, способное превратить буквально любого человека, истерика, неудачника, просто болвана — в собственных глазах — в душещипательный аналог байроновского героя. Лишнего человека. По образцу — я особенный, ешьте меня таким, бесчувственные троглодиты».
Рефлексия. Термин, придуманный неудачниками.
...И все-таки он может. Он еще все может исправить. Много раз небытие стояло у его изголовья и манило пальцем, тонким и изящным, как вот у этой молодой красивой самки, раскинувшейся рядом с ним. И всякий раз он говорил себе, что в нем слишком много сил и достоинства, чтобы сдаться на милость победителя.
И вот теперь он, даже не Владимир Свиридов, а просто — человек без лица и имени, без прошлого и, быть может, без будущего, к возрасту Христа — тридцати трем годам — не имеющий в своей жизни ничего, что стоило бы того, чтобы эту жизнь продолжать — цели, увлеченности, любви, — должен сделать то, что не смогли осуществить спецслужбы нескольких государств.
Найти Кардинала.
И все это — ради одной, последней ниточки, на которой он, как кукольный паяц, висит в руках того незримого, что мы зовем богом, жребием или судьбой. Ради Ани.
Уже не его Ани.
* * *
— Ну как Катя? — весело спросил Налимыч, глядя на Свиридова весело поблескивающими глазами. — Хорошая кошечка.., пантера, а?
78 
