очень нудно 
29 
— Ты Вва, Младший? — спрашиваю
— Нет, Маэстро, — конфузится он, — я — Коа…
Б-большая Белая! Дожили… Собственного потомка не узнал! Кто он мне? Внук? Правнук? Праправнук?
— Кто твой Родитель, мальчик?!
— Коа-Пятнышко, Маэстро, — шепчет мальчишка, пиная от смущения сухой стебель.
Коа-Пятнышко… Мой младший сын, моя гордость… Самый сильный голос в Хоре. Как он пел, мой мальчик, мой выученик! Когда Коа-Пятнышко открывал рот, замолкал даже ветер. Даже Одноногий не смел шелохнуться, когда раздавалось сладкое пение моего сына… Мы все ему в подметки не годились — да, мы были Хор, прекрасный, слаженный, как единый организм. А Коа-Пятнышко был настоящий Солист, баловень Большой Белой.
Вот только с детьми Пятнышку не везло. Сезон за сезоном он откладывал неправильные яйца. Бедный мой мальчик, он каждый раз так надеялся, так перебирал яйца, вдруг найдется хоть одно хорошее! И все без толку. Яйца Коа-Пятнышка были безнадежно неправильными, их даже в жертву не приносили из опасения оскорбить Большую Белую, их просто сжигали.
Воистину, нет справедливости в мире — у бездельников, вроде Вва Сухорукого каждый сезон появляются чудные, здоровенькие детки, а у моего сына, самого талантливого солиста, когда-либо певшего колыбельные Большой Белой, не было даже наследника, чтобы передать родовое имя.
Последнюю кладку Пятнышко сделал в июне. Кажется, она тоже была неправильная. По крайней мере, Сухорукий что-то такое кричал о проклятии Коа, о том, что кладку надо найти и сжечь, что плохие яйца оскорбляют взор Большой Белой, что в их полупрозрачной мути развиваются неведомые монстры, и если их не уничтожить, всех нас ждет глад, и мор, и большие неприятности.
Обычно вспыльчивый, Пятнышко, кажется, даже не слышал этих криков. Несколько дней он ходил задумчивый, сонный, и дважды взял не ту ноту на вечерней распевке. А потом пропал…
Через неделю, когда мы уже перестали его искать, хмурый и молчаливый Вва Большеротый сказал мне, что видел, как Пятнышко шел к жилищу Одноногого. Отчаявшись стать отцом, мой мальчик просто покончил с собой…
— Маэстро Коа-Шар…
Я вздрагиваю и прихожу в себя. Смотрю на июньского — такого маленького, худого и коричневого… ничего, совсем ничего в нем нет от высокого и крупного Коа-Пятнышка. Разве что не по возрасту звучный голос… Но у Пятнышка был баритон, а несчастного заморыша — альт. И вообще — чушь все это. Любимая сказка всех малышей — про "брошенную кладку". А на самом деле без инкубатора, без Воспитателей, да еще и из неправильных яиц никто вывестись не может. Таковы законы природы, да хранит их Большая Белая.
Крепко беру маленького вруна за подбородок, заглядываю ему в глаза.
— Так ты говоришь, ты — сын Коа-Пятнышка? А ты знаешь, что у Пятнышка не было правильных яиц? Ты знаешь, что ни одна из его кладок не попала в инкубатор? Что у него нет и не могло быть детей? Что… — мальчишка всхлипывает, и я разом остываю: — Не надо, не плачь, Младший…
Он даже не пытается высвободить подбородок из моих пальцев. Он стоит смирно, и из его больших круглых глаз безостановочно катятся слезы. Ох, Одноногий меня забери… Ну, что я за человек? Наорал на ребенка, довел его до слез — за что? За то, что бедняжка увлекся своими фантазиями?
Треплю мальчишку по мокрой коричневой щеке.
— Извини меня, Младший. Пойдем уже, пока Вва Большеротый не оставил нас без Хора.
— Ну, что вы, Маэстро, я все понимаю.
Мальчишка смотрит на меня мокрыми глазами и улыбается такой знакомой улыбкой, что я готов поверить в наше родство.
На площади возле пересохшего фонтана собралась такая толпа, как будто там проходит репетиция Праздничных Восхвалений Большой Белой. В середине разозленным медведем ворочается Вва Большеротый. Вот когда я жалею, что у нас почти у всех поставленные прекрасные голоса — ор стоит до небес. Впрочем, когда я подхожу, люди на секунду замолкают. Но ровно на секунду, а потом опять начинают орать:
— Маэстро Коа-Шар, Большеротый свою кладку в инкубатор не отдает!
— Обнялся с ней и говорит — жрать ее будет.
— Да не жрать, дурак, а жечь!
— Это я дурак? А ну повтори, завтрак Одноногого!
— Это я завтрак Одноногого? Урод, люди, посмотрите на него, это же урод! Он же гаммы, не сфальшивя, пропеть не умеет, а туда же — обзываться!
29 
