119 
Давно умерли и Павлов, и Вавилов. Закопаны и сгнили вожди Советского Союза. И самого Союза больше нет. А дураки по-прежнему неисчислимы. И прекрасно себя чувствуют.
В последний поворот он вошел чрезмерно резко, а когда понял ошибку, тут же совершил вторую: слишком поспешно переложил руль. Нескольких лишних градусов хватило, чтобы машина вышла из-под контроля, корму увело вбок и вперед; вдавив тормоз, Знаев бессильно наблюдал, как его тащит боком, как надвигается, быстро увеличиваясь в размерах, встречный автомобиль. В голове меж тем вертелась совершенно посторонняя мысль: о том, что он, даже если бы и захотел, не смог бы купить тот придорожный магазинчик с двумя медленными дурами. Потому что деньги кончились. Полмиллиона ушло Лихорылову, еще миллион придется вложить в стройку, или же его придется отдать ментам — остаются несколько сотен тысяч, копейки, на черный день, на жизнь…
Встречный ушел от удара очень ловко, по самому краю полотна. Банкира развернуло на сто восемьдесят градусов — теперь он лицезрел жирные черные следы собственного тормозного пути. Наконец остановился.
Ударила тишина. В ветвях слабо шумел ветер. Мирно пела птица. Потом стало слышно, как встречный сдает назад. Надо выйти, подумал Знаев. Принести извинения. Может быть, денег дать. За то, что напугал. Метр в сторону — сейчас бы оба беседовали с ангелами…
Дверь дернули с той стороны, резко распахнули на всю ширину. Две огромных, пахнущих соляром клешни вцепились в волосы, в рубаху; собраться с силами не успел; вытащили, схватили за ухо, резко толкнули.
— Опять ты? — прорычал красный от ярости человек, смутно банкиру знакомый. — Ты чего, бля, творишь? Я тебе в прошлый раз сказал, чтоб ты угомонился!.. По-человечески, бля, попросил, чтоб ты тут не исполнял свои московские понты!.. А тебе, значит, по хую, да? По-хорошему не понимаешь? Я тебе по-плохому объясню…
Теперь банкир его узнал, обитателя соседней деревни — как его? Вася Толстый? — и вознамерился произнести что-то успокаивающее, оправдательное, но не успел, потому что собеседник стал быстро и умело объяснять по-плохому.
— Хорош, хорош! — заорал Знаев, кое-как уворачиваясь, спасая локтями голову и не успевая спасти ребра.
— Кто хорош? — переспрашивал селянин, азартно продолжая. — Ты хорош? А чем же ты хорош? Тем, что на меня не похож?
В машине банкира всегда хранился пистолет — ожидающий, наверное, именно такого вот случая, неожиданного дорожного конфликта, — но до пальбы дело не дошло главным образом потому, что Знаев чувствовал себя, во-первых, виноватым, а во-вторых, совершенно не способным к сопротивлению. Иногда сопротивляться устаешь. Даже самому рьяному воину однажды вдруг надоедает воевать.
Миха Круглый, кстати, наседать не стал. Сунул несколько раз, выдыхая боевые звуки («на!», «держи, сука!»); кулаки его были настоящие, на сто процентов крестьянские, широкие; напоследок от души пнул ногой поверженного врага, вцепившегося в дверцу; постоял, нависая, радикально сплюнул и вразвалку пошел прочь, как бы слегка кланяясь в сторону воображаемых, одобрительно теперь аплодирующих зрителей: вот так мы и живем, братва, проучим московского придурка, наведем порядок — и дальше двигаемся.
Московский придурок заполз в салон, закрылся, перевел дух. Потрогал ухо, скулу, губу, нос — все цело. Подумал, что, по большому счету, этот — как его? Леха Пухлый — поступил очень гуманно. Сколько ему лет, сорок? Сорок пять? Кто-нибудь помоложе мог бы и бейсбольной битой голову проломить. А этот, взрослый мужик, всего лишь надавал оплеух. Надо будет как-нибудь разыскать дядьку. Подраться по-настоящему. А потом помириться, навсегда. Чтоб понял, что Серега Знаев не какой-нибудь левый фуфлогон, а серьезный порядочный малый.
Кстати, насчет «подраться». Хорошая идея.
Банкир завелся, медленно поехал к дому. Прикинул время — десятый час вечера. У въезда в усадьбу потерял пять минут: отказал электронный пульт, отдающий воротам приказы. Пришлось вытаскивать батарейки, стучать ими друг о друга. Наверное, так же пещерный человек бил камешком о камешек, чтоб высечь искру.
В доме первым делом разделся. Почти бегом устремился в душ — смывать кровь и грязь. Но в спальне помедлил. Обошел справа и слева кровать, осмотрел углы. Спросил себя, что ищет, и сам себе ответил: ЕЕ следы. Какую-либо вещицу, ею забытую. Чтоб иметь повод позвонить, опять услышать голос. Нагибался, шарил. Хоть какую мелочь отыскать. Упавшую булавку. Бумажную салфеточку со следами помады. Волосы на подушке. Искал, суетясь и вдруг нервничая. Сорвал простыню, погрузился побитым рылом — даже запаха не учуял. Как будто не было ее здесь никогда, как будто приснилось все. Как будто он сам себе выдумал тонкую, спокойную, с негромким мелодичным голосом женщину. Ироничную, умную, чувственную, с невесомыми, с плеча на плечо переливающимися волосами цвета меди, с насмешливыми, немного широко расставленными глазами, с хрупкими плечами, с бледно-розовыми губами, чуть треснувшими в правом уголке рта…
119 
