очень нудно 
70 
Осторожно выбрался из постели. Алиса спала ничком, пахла ребенком.
Бесшумно вышел на веранду. Кое-как стряхнул с себя остатки сна. Побродил по двору, свежим глазом подмечая некоторую запущенность: выбившуюся в щели между плитами траву, сорняки в цветах. Упал в бассейн. Вынырнул, правда, уже почти бодрым. Ко вчерашнему результату удалось прибавить две секунды. Отталкиваясь от этой маленькой победы, как от большой (какая разница? все победы велики одинаково), заставил себя воспрянуть духом. Тщательно размял суставы. Крутил плечами, бедрами, пока в позвоночнике не щелкнуло положенное количество раз.
Плохо, что вчера днем не поспал. Обычно по субботам он спал обязательно — два, а то и три часа, — но вчера не получилось, вчера ему пришлось развлекать свою девушку, нарушить режим. Удивляться нечему. Где девушки, там всегда нарушения режима.
Полчаса посидел с учебником испанского, залез под штангу, с хорошей яростью отработал намеченное, причем — из вредности к самому себе, в качестве наказания за то, что встретил новое утро без радости, — выбрал самое неприятное упражнение — приседания. Потом бродил вокруг дома, поливая из шланга дорожки, с удовольствием вдыхая аромат стремительно испаряющейся с нагретых камней воды — запах, уместный на приморских курортах и странно воспринимающийся в тридцати километрах от сухопутной Москвы. Вдруг сработала осязательная память — такое бывало редко; отчетливо вообразились горячие песчинки, прилипшие к голой, мокрой, сгоревшей на солнце коже. Синева, бирюза, океан, белое солнце, тяжелый накат волны, листья пальм трещат на ветру. Когда-то он думал, что так выглядит рай, и деньги, собственно, нужно делать только для того, чтобы почаще попадать под бирюзовые небеса. А сейчас, если б его спросили про место на земле, где его банкирская душа отдыхает, — он бы не нашел, что ответить. Последние годы банкир летал к океану чуть не каждый месяц, однако волны и пальмы теперь возбуждали не больше, чем их изображение на обертке конфеты «Баунти» или на рекламных объявлениях московских фирм, продающих Багамские офшоры.
Зажмурился на солнце — вдруг вспомнил, что ему нечем кормить свою девочку. Непростительное легкомыслие. Пригласил человека в гости, а у самого вторые сутки пустой холодильник. Бросился звонить рестораторам, заказал все, что пришло в голову. Пообещал доплатить за срочность. Засек время. С мгновенным отвращением подумал, что воскресенье все-таки начинается не совсем правильно — с телефонных звонков, со взглядов на циферблат. Ничего не поделаешь, Знайка. Ты теперь не один, у тебя есть женщина, тебе придется многое поменять.
Может, даже все поменять.
Подумал, в числе прочих текущих дел, про Солодюка. Семь утра — хорошее время, чтоб напомнить о себе дураку, не желающему вернуть должок. Даже набрал номер, но после третьего гудка отключился. Пожалел, наверное. Жалеть, конечно, нельзя; кого угодно можно жалеть, только не старого приятеля, вовсю злоупотребляющего приятельскими отношениями; но что-то не позволило банкиру в это сливочное подмосковное утро действовать с обычной непреклонностью. Пусть его, потом поговорим. Ближе к полудню.
Солодюк был подлец, настоящий, звонкий. Несколько лет, со дня основания банка, он покупал у Знаева наличность и перепродавал, причем находил удивительно покладистых и недалеких покупателей. Впаривал втридорога. Разборчивостью не страдал. В соответствии с поговоркой, жадность регулярно губила Солодюка. Во второй половине девяностых он четырежды попадал под следствие и четырежды откупался, отдавая все, что имел. Люди из правоохранительных органов тогда уже умели обдирать черных финансовых дилеров: изымали банковскую выписку, вычисляли предполагаемый доход за последние полгода и эту сумму требовали в обмен на доброту и ласку. То есть если фирма за шесть месяцев получала из кассы банка сто миллионов рублей — их умножали на всем известную ставку черного рынка (допустим, пять процентов) и просили за снятие обвинений пять миллионов.
Ладно, четыре с половиной.
Знаев, однако, хорошо помнил и другую поговорку: все, что не губит фраера, делает его жаднее. Постепенно Солодюк превратился в мнительного, безжалостного и безрассудного дельца. Ободранный налоговой полицией, он немедленно опять начинал играть по-крупному. А хуже того — стал считать себя прожженным. Тем временем сам Знаев, ни разу не пойманный за руку, счел за благо свернуть сомнительные операции, тем более что в начале нулевых фискальное давление на всякого рода финансовых махинаторов резко усилилось.
70 
