97 
— Я подготовился, — подойдя к вопросительно глядящему на него Гапоненкову, вполголоса произнес он, — все будет сделано завтра.
Тот бросил на Влада настороженный взгляд в упор и коротко кивнул…
* * *
Банкет шел своим чередом — рекой лилось спиртное, нимфы из «Сапфо» услаждали взгляды элитных гостей, звучали заздравные речи. Непонятно, что мешало этому замечательному действу превратиться в обычную крупномасштабную пьянку. Вероятно, знал Михаил Борисович Лукинский и глава его службы безопасности Келлер какие-то секреты гостеприимства, позволявшие держать гостей в узде.
Наташа сидела рядом с Панитаиди и улыбалась ему во все свои тридцать два перламутрово-белых зуба. Рядом постоянно находились Луки некий и Гапоненков. С каждым из них была фантастической красоты девушка, и они, казалось бы, не обращали ни малейшего внимания на ту, из-за которой заварилась такая каша…
— Алексей Алексеевич, — сказал Лукинский, наклоняясь к самому уху Гапоненкова. — Обратите внимание на этого представительного молодого человека рядом с этим пьяным попом из Воздвиженского собора!
— Вы о ком? — Взгляд Гапоненкова упал на Свиридова, который пил вино с отцом Велимиром и улыбался сидевшей на его коленях красотке из «Сапфо», а может, и из стрип-команды «Менестреля», что было более вероятно, если исходить из скудной экипировки девушки.
— Вот этот, с девкой?
— Ну да, — с невинным видом кивнул Лукинский, — именно он.
— А почему это он вас заинтересовал? — невозмутимо спросил директор модельного агентства.
— А вас нет?
— Простите, Михаил Борисович, но я не понимаю, о чем вы говорите, — нарисовав на лице дежурную улыбку, сухо проговорил Гапоненков.
— Да ладно вам, Алексей Алексеевич.
Разве я не вернул вам девушку.. Наташу Соловьеву? Ведь, если не ошибаюсь, именно из-за нее у нас произошло маленькое недоразумение, омрачившее нашу старую дружбу?
— Ах, вот вы о чем. Уверяю вас, Михаил Борисович, что этот молодой человек также не причинит вам более беспокойства. Он не желает осложнений. Так же, как и я.
Лукинский понимающе кивнул.
— Я надеюсь, мы поняли друг друга.
Мавр сделал свое дело, мавр может уходить, подумал Свиридов, который слышал весь этот разговор до единого слова через крошечный микрофон, прикрепленный по договоренности к галстуку Лукинского под видом булавки. Гапоненков понял, что ему вовсе не обязательно убирать теперь Лукинского.
Теперь по закону жанра он должен убрать его, Влада. Только так он может заключить долговременный мир с Лукинским.
А этот мир, по всей видимости, ему очень нужен.
Ну что ж, Михаил Борисович честно выполнил свою миссию, подставившись с микрофоном и ловко разыграв сцену сдачи Влада со всеми потрохами на откуп громилам Гапоненкова. И теперь под крестик прицела попадает он, Владимир. И это то самое, чего он добивался. Он вызвал огонь на себя.
* * *
…Она танцевала превосходно. Едва придерживаясь рукою за столб, она вращалась вокруг него по спирали, извиваясь и ловя всем телом распаленные взгляды гостей, и волны чувственности разлетались и опаляли жестоко и неотвратимо, как настоящее пламя.
…Их осталось немного, этих гостей.
Другие или разъехались, или остались внизу, в главном зале, а здесь, в этой большой зеркальной комнате с уютными креслами и столиками для коктейлей — как называл эти великолепные черные лакированные столики хозяин приема, господин Лукинский, — здесь осталось несколько человек.
Она никогда еще не танцевала так хорошо, и она прекрасно понимала это, и никогда еще ее не желали так, как желали сейчас.
Эти мужчины. Некоторых из них она вообще не знала, как вон того толстого лысого джентльмена, который пялился на нее, выпучив глаза так, словно никогда не видел на своем веку обнаженных женщин.
А некоторых из этих мужчин она так хотела бы ненавидеть.
Но не могла.
Она кружилась вокруг столба, прикрытая от их взглядов только узкой полоской черных трусиков, ее тело мелькало в рассеянном свете красных ламп, и вместе с лучами скользили по ее высокой груди, длинным стройным ногам, по всем линиям высокой и исполненной великолепной грации фигуре их взгляды. Господи.., никогда еще это не было так мучительно, как сейчас…
Она начинала ненавидеть и эти ноги, которыми она так гордилась и которым, быть может, позавидовала бы иная Надя Ауэрманн, или эту грудь.., она всегда любила подчеркивать ее, потому что знала, как это сводит с ума этих самцов.., но сейчас она желала бы вбить эти прекрасные точеные полушария в свою плоть, чтобы только не чувствовать на себе хмельной огонь этих взглядов. Как грубые, жадные, невыразимо мерзкие прикосновения потных лап.., взвинченных до неуемного похотливого экстаза горилл.
97 
