33 
– Ульяша, Ульяша!.. – с отчаянным криком ворвалась я к своей верной кормилице.
– Ай, Асенька, – всполошилась она, – чай, пожар приключился?
– Хуже! – плача, я рассказала ей о том, что узнала за обедом. Ульяна, слушая меня, охала и качала головой.
– Сведи меня с Захарихой! – потребовала я. Но кормилица, никогда до того мне не перечившая, вдруг отступила назад и вытянула вперед руки, словно желала отгородиться от меня.
– Да ведь грех-то какой, Асенька! – жалобно промолвила она. – А ежели мадам Мари и правда ребятеночка ждет? Не по-божески зло против нее затевать.
– А по-божески меня изводить? – воскликнула я. – Ульяна, боюсь я ее! Сживет она меня со свету! Или про куклу ты неправду сказала?
– Правду, – вздохнула Ульяна и перекрестилась. – Ей-богу, правду! Ну, так и быть, Асенька… Возьму грех на душу ради тебя, моя кровиночка. Скажу мужу моему, Силантию Валентиновичу, пущай тебя завтра спозаранку отвезет к Захарихе, он знает куда. Никому про то не скажем! А ежели тебя кто спросит, я найду, что ответить.
Я робко топталась у порога, потому что неприветливая Захариха не пригласила пройти и присесть. Ей было безразлично, что крестьянка, что графская дочка, для нее не существовало чинов и классов. «А мне что царевна, что нищенка, все едино, – пробормотала она, глянув на меня так недобро, что «рыбий» взгляд мадам мне показался даже ласковым. – Просьбы у вас одни. Все вы грешницы».
Вот так вот.
Захариха смотрела на меня немигающим змеиным взглядом, ожидая, что я начну рассказывать, но я молчала: язык у меня словно присох к гортани. Повернуть бы назад, да ноги словно тряпичными сделались. Так и стояла я перед ней, испуганная и со стыда сгорающая, будто публично обнаженная.
В избе сильно и горько пахло травами, так, что дурманилась голова. Я украдкой скользнула взглядом по сторонам и увидела развешанные под бревенчатым потолком пучки трав, какие-то я смогла опознать: зверобой, мать-и-мачеху и крапиву.
Сама же знахарка внешне не внушала страха: деревенская баба, да и только. Но и доверия тоже не вызывала. Она не была похожа на ведьму. Не сгорбленная, напротив, спина ее была прямой, как доска, не согнутой ни возрастом, ни тяжестью жизни. Нос – обычный нос простолюдинки, с широкой переносицей и мясистым кончиком. Никаких бородавок, пятен и других «ведьминских» меток на лице. Только, пожалуй, взгляд казался излишне суровым из-за сросшихся на переносице бровей. Волосы у ведуньи были убраны под синюю косынку, концы которой, обернутые вокруг головы, были завязаны надо лбом «рожками».
– С чем пожаловала? – поторопила меня Захариха, не дождавшись от меня ответа. И я, испуганно оглянувшись на дверь, словно проверяя, не подслушивает ли оставленный во дворе караулить лошадь Силантий, робко принялась рассказывать.
– Куклы, значит? – усмехнулась как-то нехорошо знахарка. Но больше не перебивала. Закончила я и глянула на хозяйку со страхом: что скажет? Прогонит или поможет, или вдруг цену запросит такую, что мне вовек не рассчитаться? Но Захариха обошла меня кругом, внимательно рассматривая, привстала на цыпочки, заглядывая в глаза, и, приблизив лицо к моему так, что я еле сдержалась от того, чтобы не отшатнуться, проговорила:
– А грех на себя возьмешь?
Я испуганно кивнула. Не столько от согласия, сколько от страха.
– Хорошо, – засмеялась вдруг недобро хозяйка. – И выполнишь то, что скажу?
И я опять согласилась. Некуда отступать, раз уж сама пришла за этим.
– Не испугаешься?
На этот раз я уже отрицательно покачала головой.
– Ну вот что… Вижу, пойдешь до конца – так ты мачеху не любишь.
– Она меня не любит! – в запальчивости воскликнула я.
– Ой ли? – усомнилась неожиданно Захариха. – Ты за своей нелюбовью ее любви не видишь.
– Не любит она меня! – упрямо повторила я.
– Черствая избалованная девчонка, – вдруг выругалась знахарка. – Сколько годков-то тебе?
33 
