107 
Он осушил стакан одним глотком.
— Я бы на твоем месте открыл торговый дом «Ибрагим и компания», дефицит весь бы распродал, а потом двинул налегке в лавру грехи замаливать. — Валерка похрустывал соленым огурцом. — Эх, баба Галя, и позавидовали бы тебе: вольный ветер в ушах свистит, над головой вороны с галками каркают. Как выразился классик: «Благословляю я свободу и голубые небеса». Поглядишь мир, а не какой-то там «Клуб кинопутешественников» в телевизоре. Если хочешь, вместе можем туда податься. — Валерка, не дожидаясь приглашения, снова наполнил свой стакан. — У тебя и дом какой-то темный стал, и тишина, как на кладбище.
— Хватит тебе, пустобрех, языком ляскать! — неожиданно осерчала баба Галя. — Залил чуть свет глаза и над старухой иезуитничаешь. — Она всхлипнула и утерлась концом платка. — Легко ль одной в такие года? Ведь для них, гадов, спину гнула — по базарам пудовые сапетки с ранней вишней таскала, пионами каждый год у городского сада торговала, чтоб им кому пальто, кому костюм справить. Пианину у Яшки Комара взяла, когда у Александра в пионерском доме слух нашли. А они еще этим же самым и бьют по глазам. Петька вчерась, значится, заявляет с порога: «Вы, мать, как куркуль, — все в дом да в дом тянете». — Баба Галя, чуть успокоившись, отхлебнула из стакана. — Ну-ну, поживешь на казенной квартире, не то запоешь. Не больно на свою школьную зарплату пожируешь. А той пустодомке и вовсе в ихнем собесе с гулькин нос платят. Тебе еще нацедить ладанного?
— Нет, баба Галя, хватит. — Валерка посмотрел на часы и встал из-за стола. — Новую жизнь нужно начинать с ясной головой. — Он на секунду задержал взгляд на спящей Оле, медленно застегнул куртку. — Если б не она, гнить бы мне до гробовой доски в плену у импортных стенок под звон хрустальных фужеров. Красиво сказано, а? Ай да Валерий Афанасьевич, ай да артист! Да, вот так бы небось и не усек этот артист своей седой башкой, что есть на свете воля. Петька твой, гляди, раньше меня скумекал. А, да что рассуждать. Одним словом, привет семье!
Он тихо прикрыл за собой входную дверь.
— Рожна тебе не хватает, — проворчала баба Галя, убирая со стола. — Бесись на бабкины деньги, покуда жареный петух в задницу не клюнул. Жизню новую они начать порешили! Ишь какие ушлые выискались.
* * *
Оля с трудом передвигала ноги по мокрым, точно залитым маслом мостовым, топталась на одном месте, не в силах побороть сопротивление воздуха. Ее нагоняла Татьяна с огромным букетом ландышей, который она держала в обеих руках. «Письмо, письмо… Возьми письмо!» — кричала она, и эхо ее голоса еще долго блуждало в темных подворотнях старых особняков. А Валерка хохотал, запрокинув голову, и дергал за веревочки смешных пузатых кукол, которые корчили злые и глупые рожи. Потом Оля бежала лабиринтами московских улиц, проваливалась в темные ямы, карабкалась по отвесным лестницам в небо. Вконец обессиленная, лежала плашмя на голой земле, которая стремительно неслась по орбите, и кто-то горячо шептал ей: «Любимая… Моя любимая…»
Она с трудом подняла веки, спустила с сундука затекшие ноги. Ходики над головой, точно продолжая ее бессвязный сон, отбивали мерно и безжалостно: «Пись-мо, пись-мо, пись-мо».
Письмо… Может, оно на самом деле ей приснилось? Может, не было этого страшного письма? Что это с ней? Оля вспомнила белые клочки бумаги, медленно падающие на мостовую, почувствовала под пальцами упругое сопротивление сложенных в несколько раз листов бумаги.
«Пись-мо, пись-мо», — равнодушно отсчитывали ходики. Оля выскочила на крыльцо.
Солнце уже совершило свой полуденный путь. Из каждого двора доносились голоса людей — начались уже работы в саду, на огороде. Баба Галя в сиреневой вязаной кофте вскапывала вилами рыхлую унавоженную землю возле старой яблони.
— Ну как, все сны пересмотрела? — спросила она у подошедшей Оли. — Небось от голода проснулась. В духовке борщ, а кабашная каша под подушкой в моей комнате.
— После поем. Давайте помогу.
— Не твоя эта работа. С непривычки такие мозоли заработаешь, что после за пианиной криком кричать будешь.
Оля взяла прислоненные к стволу яблони вилы, неумело воткнула в землю. Оказывается, не так это легко, как кажется со стороны. Черенок вихляет во все стороны, влажные черные комья точно свинцом налиты.
И все-таки в этой нелегкой работе есть и радость — она и в пахнущей щедрой свежестью земле, в которую так уютно ложатся картофелины с толстыми белыми ростками, и в жарко припекающем солнце, и в соленом привкусе пота на губах… Вот так изо дня в день копали, не разгибая спины, ее не слишком далекие предки. Бабушка, помнится, рассказывала, что в страдную пору все они, от мала до велика, жили в поле. А нынешние люди в большинстве своем утратили эту исконную связь с землей. Утратили безвозвратно. И, кажется, совсем не жалеют об этой утрате. А может, современному человеку вообще не пристало сожалеть о каких-то утратах?..
107 
