14 
– А я возьму да обрежу!
– Попробуй только! – сурово пригрозил мельник. – Не режь косы, не позорь моих седин – девка без косы, что мужик без… носа.
Ивор усмехнулся, отлично понимая, какого носа недостает у мужика. Детей у Еловита, как нарочно, три девки, и женихи во двор не больно спешат. Старшая уже в перестарках значится, девятнадцатый годок пошел, средняя только-только в пору входит, а младшей на Семуху[17] семь лет сравнялось. Красивые девки, все русоволосые, зеленоглазые, как водяницы, а уж языкатые – не приведи боги. Вестимо, отцовы баловницы. Женихи, поди, не столько кумовства с Водяным чураются, сколь шуток да насмешек красоток злоязыких. Только справного парня Водяным не отпугнешь, острым словцом не отвадишь – найдет-таки коса на камень, сыщутся смельчаки, перешутят-перебалагурят добрые молодцы обеих старшеньких. Глядишь – стыдливо опустятся зеленые глаза, замкнутся дерзкие уста, вспыхнут румянцем щечки, а вскорости рыжие кони примчат к мельнице изукрашенную повозку, и не уйдут сваты, как прежде бывало, с тыквой во весь обхват…
Младшая дочь, Радушка, о своих женихах еще не помышляла, помогала только гонять сестриных – то «нечаянно» щи им на праздничную рубашку вывернет, то кошку царапучую в руки сунет: «Подержи Мурку, дяденька!», а то, сестрой подученная, торчит рядом с ней в горнице, как приклеенная – не дает горе-жениху к устам сахарным прильнуть, слово главное молвить, да еще грозится «батюшке сказать». Не скажешь по ней, проказнице, что родилась Радушка слабенькой, писклявой, а после смерти матери и вовсе зачахла, как веточка надломленная. Носил ее отец по ведуньям-шептухам, те что только не делали: и осинку молодую клиньями надвое разнимали, дитя через раскол проносили, приговаривали: «Подите, сухоты, в чистое поле, грызите горькую осинку, самую вершинку», и водой сквозь решето на темечко прыскали, и к печке пяточками прикладывали, и дымом орешниковым дышать давали – ничего не помогало.
А в черную ночь на изломе зимы Радушка умолкла и засобиралась на тот свет.
Говорили про ведьмаря – будто берет он себе душу человеческую и черпает из нее силу, пока не исчезнет она бесследно, а в тело больного поселяет злого духа. Тот дух, как освоится, сей же час людям вредить начинает: порчу на скот наводит, родичей промеж собой ссорит, воду в колодцах мутит, бури да засухи засылает.
Только меньше всего думал о злых духах ослепленный горем отец, холодной зимней ночью нахлестывающий спотыкающегося в темноте коня! Конь-таки повалился, подвернул ногу – версты не добежал. Полетел мельник головой в сугроб, да не шею берег – ребенка, на груди под тулупом спрятанного. Подхватился с колен, даже шапку оброненную подбирать не стал, так и побежал дальше, простоволосый, обжигая горло морозом. Закричал страшно, заколотил ногами в дверь избушки, словно волки за ним гнались – поди не открой! Повалился в ноги заспанному ведьмарю и, пока тот с трудом соображал, что к чему, взмолился о помощи, прообещав свою душу – ничего другого у него не оставалось, все деньги по шептухам разошлись. Долго еще мельник плакал и ломал руки, нес ерунду, пока ведьмарь в сердцах не вышвырнул его за воротник в сенцы, вдогонку обругав по-черному, чтобы не мешал смотреть ребенка. Иной раз крепкое словцо оказывается действеннее уговоров и увещеваний. Так оно и вышло – опомнился мельник, притих в углу, ожидая исхода.
Довольно скоро ведьмарь вынес ему ревущую, брыкающуюся девчонку, брезгливо сунул в руки вместе с мокрой пеленкой, молвил: «Забирай свою криксу… да смотри не проговорись в деревне, что ко мне носил… еще насудачат чего, подменышем окрестят – житья девчонке не будет».
Заикнулся было мельник об оплате, но ведьмарь только рукой махнул. Что, мол, с тебя возьмешь? Проку мне с твоей души, как с козла молока…
Так бы и закончилась эта история, не наберись мельник смелости, не заседлай по осени только-только переставшего хромать коня, не вернись к затерянной в лесу избушке. Принес денег, сколько успел скопить, привез показать крепенькую годовалую дочку.
Ивор, и думать забывший о полубезумном ночном просителе, не сразу признал его в чисто одетом, смущенном мужике, комкающем в руках кошель с припозднившейся оплатой, а признав, удивился еще больше. Люди, которым он помогал, потом сторонились его пуще прежнего – словно боялись, что вместе с ведьмарем вернется отступившая было болезнь.
От денег он снова отказался. Годовушка нещадно тягала за хвост молча упиравшуюся кошку, а ведьмарь с мельником ночь напролет просидели за столом, разговорившись за жизнь. Не сказать, чтобы они сдружились; вернее будет – приняли друг друга какими есть…
14 
