114 
Люди подходили, крестились, веткой самшита брызгали святой водой на покойника, потом садились, если было место, или вставали в сторонке, чтобы присоединиться к общей молитве. Новые голоса вплетались в хор, который вела древняя старуха из соседней деревни, она выкрикивала высоким, надтреснутым голосом слова молитвы.
Глухое бормотание толпы походило на громыхание еще далекой грозы, а пронзительные вопли старухи — на вспышки молнии, и этот обряд лишал человека, лежащего на столе, имени брата, отца, друга и превращал его в таинственную и беспокойную сущность — в покойника, о котором невозможно знать, не вернется ли его тень однажды ночью насытиться темной местью.
«Они больше молятся за себя, чем за него», — с горечью подумал Жиль, стоя в почетном карауле у тела человека, никогда не носившего короны, но чье сердце было сердцем короля. Под маской бесстрастия Жиль скрывал настоящую бурю противоречивых чувств: смерть Жоэля, которого он, в сущности, знал очень мало, произвела на него сильнейшее впечатление, ему казалось, что он во второй раз хоронит своего отца. Перед его внутренним взором вновь предстал в победной заре Йорктаун. Пьер де Турнемин, умирая, дал ему имя, положение, защиту чести, то есть на самом деле дал ему жизнь. А Жоэль Готье вручил ему то, без чего громкое имя и титул не имели никакого значения — огромное богатство и надежду на возрождение Лаюнондэ.
Жиль чувствовал на своей груди тяжесть маленького пакета, врученного ему умирающим.
Что в нем было? Конечно, письмо и еще какой-то небольшой предмет, возможно, ключ… ключ к сокровищу…
Жоэль, умирая, знал, в какой страшной нищете оставляет своих родных, он мог с полным правом открыть секрет Пьеру и таким образом оградить его и двух обездоленных женщин от тяжкой участи никому не нужных бедняков. Но тогда бы он не был Жоэлем Готье, человеком великой преданности и чести. Ну, а если бы Турнемин не успел и старик умер до его приезда, как распорядился бы он своей тайной? Неужели бы унес ее с собой в могилу? Нет, он скорей всего доверился бы Пьеру и наказал разыскать Турнемина и передать ему пакет. Какому ужасному испытанию, какому искушению подверг бы он несчастного калеку, но тайный голос говорил Жилю, что Пьер это испытание выдержал бы.
«Теперь я должен позаботиться о них, если сокровище отыщется, это будет легко. Я выкуплю замок и сделаю Пьера моим управляющим. А если клада нет, что весьма возможно, я все равно не оставлю их. Анна еще сильная женщина, она будет вести хозяйство. Что касается Мадалены…»
Неподвижный до этого взгляд Жиля скользнул по толпе молящихся и остановился на молодой девушке. С четками в руках она сидела недалеко от него, среди других женщин, и присоединяла свой голос к общему хору. Черная шаль покрывала ее голову, скрывая золото волос и подчеркивая белизну лица, по которому непрерывно текли слезы. Как она была трогательна в своей печали! Но какие мысли скрывались под чистым и гладким лбом? Думала ли она, как хотела того ее мать, — многие матери-бретонки посвящают детей Богу, — спрятать красоту и молодость под монашеским одеянием? Или, наоборот, она ужасалась тому, что смерть отняла у нее единственного защитника, не дававшего матери отправить ее в монастырь? Жиль понимал, чем звенит ее голос, нежный и музыкальный, но не знал, что прячется за ее беспокойным и испуганным взглядом.
Турнемин запретил себе думать о Мадалене, он боялся признаться, что его волнуют
чувства, оскорбительные для памяти Жоэля Готье. Единственное, что он позволил себе, что стало для него насущной необходимостью — это желание защитить ее, оградить от опасностей жизни, от всего и от всех и от надежды, которую она ему подавала…
Поздно ночью (прощавшиеся разошлись в полночь и только Пьер и два парня с фермы остались бодрствовать возле покойного) Жиль и Понго оказались в большом низком зале, где они уже однажды провели ночь в компании с Жаном де Базом. Охапка свежей соломы и несколько овечьих шкур были приготовлены вместо постелей, а в большой каменной вазе стоял букет золотого дрока (не такого золотого, как волосы Мадалены); даже глубокое горе и переживания, связанные с завтрашним днем, не помешали Анне выполнять все работы, «которые диктовались не только обычаями предков, но и ее пониманием гостеприимства.
Усталость, уже давно подтачивавшая Жиля, свалилась ему на плечи, словно свинец. Понго уже спал, но сну Жиля пришлось потесниться и уступить свое место любопытству.
114 
