4 
Ее рука с обручальным кольцом дрожала в руке Франсиса. Она подняла на него восхищенный взгляд.
– Навсегда! – прошептала она. – Пока смерть нас не разлучит.
Он улыбнулся ей с легкой снисходительностью взрослого, прощающего непосредственно ребенка, слегка пожал ее нежные пальчики и отпустил, помогая ей успокоиться. Месса началась.
Новобрачная благоразумно слушала первые слова, но затем ее внимание отвлеклось от бесхитростного обряда и непреодолимо вернулось к Франсису. Ее взгляд, сиявший из пышного облака тончайших кружев, приковался к чистому профилю ее мужа. В свои тридцать лет Франсис Кранмер являл собой великолепный образчик мужчины. Он был высокого роста, и его аристократически-небрежная грация могла бы казаться женственной, если бы не сильное, натренированное спортом тело. Упрямый лоб и волевой подбородок, упиравшийся в муслиновый галстук, сглаживали впечатление излишней красоты его благородного лица, на котором застыло выражение бесконечной скуки. Выглядывавшие из кружевных манжет руки своей белизной были достойны кардинала, но затянутый в темно-синий фрак торс был торсом борца. Все поражало контрастом в лорде Кранмере: голова ангела была придана телу флибустьера. Но все вместе это создавало такое очарование, к которому вряд ли хоть одна женщина могла остаться равнодушной. Во всяком случае, Марианне в ее семнадцать лет он казался полным совершенством.
Она закрыла на мгновение глаза, чтобы полнее ощутить свое счастье, затем посмотрела на алтарь, украшенный поздними цветами и осенней листвой, среди которых горело несколько свечей. Его соорудили прямо в большом зале Селтон-Холла, так как на много миль в окружности не было католической церкви и тем более священника. Англия Георга III переживала один из тех яростных кризисов антипапизма, к которым она привыкла, и понадобилась протекция принца Уэльского, чтобы брак католички с протестантом разрешили по двум обрядам. Часом раньше пастор благословил эту пару, а теперь сам аббат Готье де Шазей совершил богослужение. Никакая человеческая сила не могла помешать ему благословить брак его крестницы.
Странный брак, впрочем, без всякой роскоши, кроме нескольких цветов и свечей – единственной уступки торжественности этого дня. Над необычным алтарем вздымались знакомые неизменные декорации: высокий белый потолок с позолоченными плафонами, пурпурные обои из генуэзского бархата, богатая, вся в золоте тяжелая мебель XVII века, наконец, большие картины, на которых были увековечены помпезные фигуры ушедших Селтонов. Все это создавало впечатление нереальности происходящей церемонии, вне времени, усиленного к тому же платьем невесты.
В этом туалете мать Марианны показалась в Версале королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте в день ее свадьбы с Пьером Луи д'Ассельна, маркизом де Вилленев. Это было великолепное одеяние с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканного серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок. Широкое прямоугольное декольте открывало между немилосердно затянутым корсажем и многорядным жемчужным колье шею девственной белизны, а с высокого напудренного, усыпанного бриллиантами парика спускалась, как хвост кометы, длинная кружевная вуаль. Пышное платье, присланное тогда Анной Селтон сестре на память и тщательно сохранявшееся, было явным анахронизмом.
Часто, когда Марианна была маленькой, тетка Эллис показывала ей это платье. Она с трудом удерживала слезы, доставая его из заморского сундука, но ей нравилось видеть восхищение на мордашке ребенка.
– Когда-нибудь, – говорила она ей, – ты тоже наденешь это прекрасное платье. Да, да, даст Бог, ты будешь счастлива!.. – При этих словах она с силой стучала палкой по полу, как бы призывая судьбу быть послушной ей.
И в самом деле Марианна была счастлива. Непреклонность, с которой Эллис Селтон осуществляла свои прихоти, осталась только в памяти ее племянницы. Уже неделя, как властная, но великодушная старая дева покоилась под сводами расположенного в глубине парка мавзолея, обители ее предков. И этот брак был плодом ее последней воли, отказать которой никто не посмел бы.
С того осеннего вечера, когда изнемогающий от усталости незнакомец положил ей на руки плакавшую от голода малютку, у Эллис Селтон появился смысл в ее одинокой жизни. Засидевшаяся в девицах барышня, надменная, вспыльчивая, ничем не ограниченная, без труда превратилась ради сиротки в превосходную мать. Временами ее охватывали такие неистовые порывы нежности, что она просыпалась среди ночи, вся в холодном поту, задыхаясь при мысли о тех опасностях, которые угрожали малютке.
4 
