очень нудно 
26 
– Ральф, – сказал я, когда мы начали одеваться, – я влип в войну.
– Ты один? – спросил он.
– Я не могу тебя впутывать, – объяснил я. – Потому что это совсем личное дело. Сколько раз мама говорила: «Крис, не ешь так много, у тебя глаза больше желудка»?
– Миллион раз.
– Два миллиона. А теперь перефразируем это, Ральф. Скажем иначе: «Не фантазируй так много, Крис, твое воображение чересчур велико для твоего тела». Так вот, война идет между воображением и телом, которое не может за ним поспевать.
Прайори сдержанно кивнул:
– Я тебя понял, Кристофер. Понял то, что ты говоришь про личную войну. В этом смысле во мне тоже идет война.
– Знаю, – сказал я. – У других ребят, так мне кажется, это пройдет. Но у нас с тобой, Ральф, по-моему, это никогда не пройдет. По-моему, мы будем ждать все время.
Мы устроились под солнцем на крыше дома, разложили тетрадки и принялись за домашние задания. У Прайори ничего не выходило. У меня тоже. Прайори сказал вслух то, чего я не мог собраться с духом выговорить.
– Крис, Комитет космонавтики отбирает людей. Желающие не подают заявлений. Они ждут.
– Знаю.
– Ждут с того дня, когда у них впервые замрет сердце при виде Лунной ракеты, ждут годами, из месяца в месяц все надеются, что в одно прекрасное утро спустится с неба голубой вертолет, сядет на газоне у них в саду, из кабины вылезет аккуратный, подтянутый пилот, стремительно поднимется на крыльцо и нажмет кнопку звонка. Этого вертолета ждут, пока не исполнится двадцать один год. А в двадцать первый день рождения выпивают бокал-другой вина и с громким смехом небрежно бросают: дескать, ну и черт с ним, не очень-то и нужно.
Мы посидели молча, взвешивая всю тяжесть его слов. Сидели и молчали. Но вот он снова заговорил:
– Я не хочу так разочаровываться, Крис. Мне пятнадцать лет, как и тебе. Но если мне исполнится двадцать один, а в дверь нашего интерната, где я живу, так и не позвонит космонавт, я…
– Знаю, – сказал я, – знаю. Я разговаривал с такими, которые прождали впустую. Если так случится с нами, Ральф, тогда… тогда мы выпьем вместе, а потом пойдем и наймемся в грузчики на транспортную ракету Европейской линии.
Ральф сжался и побледнел.
– В грузчики…
Кто-то быстро и мягко прошел по крыльцу, и мы увидели мою маму. Я улыбнулся:
– Здорово, леди!
– Здравствуй. Здравствуй, Ральф.
– Здравствуйте, Джен.
Глядя на нее, никто не дал бы ей больше двадцати пяти – двадцати шести лет, хотя она произвела на свет и вырастила меня и уже далеко не первый год служила в Государственном статистическом управлении. Тонкая, изящная, улыбчивая: я представлял себе, как сильно должен был любить ее отец, когда он был жив. Да, у меня хоть мама есть. Бедняга Ральф воспитывался в интернате…
Джен подошла к нам и положила ладонь на лоб Ральфа.
– Что-то ты плохо выглядишь, – сказала она. – Что-нибудь неладно?
Ральф изобразил улыбку:
– Нет-нет, все в порядке.
Джен не нуждалась в подсказке.
– Оставайся ночевать у нас, Прайори, – предложила она. – Нам тебя недостает. Верно ведь, Крис?
– Что за вопрос!
– Мне бы надо вернуться в интернат, – возразил Ральф, правда, не очень убежденно. – Но раз вы просите, да вот и Крису надо помочь с семантикой, так я уж ему помогу.
– Очень великодушно, – сказал я.
– Но сперва у меня есть кое-какие дела. Я быстро туда-обратно на монорельсовой, через час вернусь.
Когда Ральф ушел, мама многозначительно посмотрела на меня, потом ласковым движением пальцев пригладила мне волосы.
– Что-то назревает, Крис.
Мое сердце притихло, ему захотелось помолчать немного. Оно ждало. Я открыл рот, но Джен продолжала:
– Да, где-то что-то назревает. Мне сегодня два раза звонили на работу. Сперва звонил твой учитель. Потом… нет, не могу сказать. Не хочу ничего говорить, пока это не произойдет…
Мое сердце заговорило опять, медленно и жарко.
– В таком случае не говори, Джен. Эти звонки…
Она молча посмотрела на меня. Сжала мою руку мягкими теплыми ладонями.
– Ты еще такой юный, Крис. Совсем-совсем юный.
Я сидел молча.
Ее глаза посветлели.
– Ты никогда не видел своего отца, Крис. Ужасно жалко. Ты ведь знаешь, кем он был?
– Конечно, знаю, – сказал я. – Он работал в химической лаборатории и почти не выходил из подземелья.
– Да, он работал глубоко под землей, Крис, – подтвердила мама. И почему-то добавила: – И никогда не видел звезд.
26 
