154 
Она опять улыбнулась, пожала плечами, и в глубоких морщинах, бороздивших ее бледное лицо, можно было прочесть иронию, смешанную с горечью.
» После самых ожесточенных сражений народы нуждаются в мире и покое, — сказала она. — Но когда король оставляет два враждующих начала в стране и ничем не умеет их уравновесить, он совершает преступление, которое ведет за собой революцию. Только Богу дана власть постоянно сталкивать между собой добро и зло «. После этого она замолчала и как будто над чем-то задумалась.» Требуя меня к ответу за то, что я католичка, вы, наверное, забыли, что я племянница папы Римского «.Она снова замолчала.
» В конце концов, я охотно сделалась бы кальвинисткой, — сказала она, пожав плечами. — Неужели умные люди вашего века все еще продолжают думать, что религия вообще что-нибудь значила для этого движения самого мощного из всех, которые когда-либо потрясали Европу, для той огромной революции, которую задерживали различные мелкие помехи, но которая все равно грянет над миром? Я ведь не потушила ее пожара! Революция, — сказала она, обратив на меня свой глубокий взгляд, — которая идет на нас и которую ты можешь довести до конца. Да, ты, который слушаешь меня сейчас!«Я весь задрожал.» Как? Никто еще до сих пор не понял, что в борьбе старого с новым знаменем становится римская церковь и Лютер. Как? Не для того ли, чтобы избежать подобной борьбе Людовик IX увлек за собой в сто раз больше людей, чем я их казнила? В своих крестовых походах он похоронил их в песках Египта и заслужил за это право называться святым. А я? Но все дело в том, — сказала Екатерина что я потерпела неудачу «. Она опустила голову и некоторое время молчала. Это была уже не королева, а, скорее, одна из тех жриц древности, которые приносили в жертву людей и умели, откапывая из могил реликвии прошлого, читать в книге грядущего. Но вскоре она подняла голову — лицо ее было исполнено царственности и величия.» Обращая внимание всех горожан на злоупотребление римской церкви, — сказала она, — Мартин Лютер и Жан Кальвин тем самым пробуждали в Европе дух исследования, который толкал народы на то, чтобы проверять решительно все с помощью разума. А такая проверка вселяет в человека сомнение. Вместо необходимой обществу веры, они понесли за собой в века свою странную философию, вооруженную молотом, жаждущую разрушения «.
Я попытался было возразить ей:
» Но ведь с помощью разума поверяет все наука «, — сказал я.
Но она тут же спокойно ответила:
» Светящаяся своим обманным светом наука вышла из лона ереси. И речь ведь шла не столько о том, чтобы реформировать церковь, сколько о том, чтобы даровать человеку безграничную свободу. А ведь это означает гибель всякой власти. Я все это видела. Последствия успехов, достигнутых реформатами в борьбе с католичеством, которое уже взялось за оружие и стало более грозной силой, чем сам король, сокрушили власть монарха, которую Людовик XI с таким трудом утвердил на развалинах феодализма. Мы стояли перед угрозой уничтожения религии и королевской власти. На их обломках буржуазия всего мира хотела договориться между собой «.
Я снова попытался опровергнуть ее утверждение:
» Но ведь тогда, во времена Мартина Лютера и Жана Кальвина, еще не было никакой буржуазии «.
Она резко оборвала меня:
» Третье сословие существовало уже давным давно, и, таким образом, борьба эта вылилась не на жизнь, а на смерть — между новыми силами и узаконенной старой верой. Католики выражали материальные интересы государства, знати и духовенства. Это был поединок до победного конца, поединок между двумя гигантами. Варфоломеевская ночь, к несчастью, была только одной раной, нанесенной в этой битве. Вспомни только, во что обходятся те несколько капель крови, которые в нужный момент мы боимся пролить — ведь в последствии приходится проливать эту кровь потоками!«
» Революции не бывает без крови, — сказал я. — Это неизбежно. Как неизбежна смена старого новым «.
Она мрачно посмотрела на меня, и я едва усидел на месте — столько было в этом взгляде необъяснимого укора и сожаления.
» Да, ты все время пытаешься рассуждать с точки зрения разума. Разум, революция, государство… Но человеческому разуму, который витает над государством, грозит неминуемая беда. Когда он обессиливает под тяжестью какого-либо события, он не находит себе равных, чтобы те справедливо его рассудили. У меня очень мало равных мне. Большинство состоит из глупцов — этими словами объясняется все. Если Франция сейчас осыпает меня проклятиями, то виной этому та посредственность, которая преобладает там и преобладала во все века. Потрясения, пережитые мной, слишком велики — царствовать в мое время отнюдь не означало давать аудиенции, устраивать балы и подписывать указы. Я могла совершать ошибки, я ведь все — таки женщина. Но почему же тогда не нашлось ни одного мужчины, который умел бы стать выше своего века? Герцог Альба был бесчувствен, как камень, Филипп II под влиянием католичества совершенно сошел с ума, Генрих IV был игроком и распутником, Людовик XI явился слишком рано, Ришелье — слишком поздно. Все равно, добродетельная я или преступна, виновна в Варфоломеевской ночи или нет, я готова принять на себя вину. Пусть я буду звеном никому неизвестной цепи, соединяющей этих двух великих людей — Людовика XI и кардинала Ришелье. Когда-нибудь писатели со склонностью к парадоксам спросят себя: не случалось иногда так, что тот, кого в народе было принято считать палачом, в действительности являлся жертвой? Сколько раз люди предпочитали уничтожить божество, которому они поклонялись, лишь бы не обвинить в чем-нибудь самих себя. Все вы готовы плакать, когда во имя нужного дела гибнут какие-то две сотни простолюдинов, но вы никогда не прольете слез над бедствиями поколения эпохи целого мира. Словом, вы забываете, что политическая свобода, что спокойствие страны, что даже наука-это дары, за которые судьба неминуемо заставляет нас расплачиваться кровью!«
154 
