65 
— Вы ее разыскивали?
— Нет.
— Почему?
— Господи, да скажите наконец, она жива?
— Почему вы ее не искали?
Несколько секунд банкир пребывал в замешательстве. Смотрел невидящим взглядом сквозь зарешеченное окно. Минуту спустя он встал, провел ладонью по густым седым волосам, вздохнул:
— Сейчас вы все поймете.
Перед Владимиром стоял прежний Антонов: подтянутый, сосредоточенный. Холодный.
Банкир открыл сейф, достал толстую папку. Положив ее на стол, развязал тесемки. В папке было не меньше трехсот машинописных страниц. Виктор Сергеевич отобрал страничек пять-десять и протянул Фризе.
— Здесь небольшая главка о событии, произошедшем пятьдесят лет назад. Пятьдесят лет, изо дня в день, оно не дает мне покоя. Как легкая горчинка в пресной действительности.
— Виктор Сергеевич! Издательство «Галимар» из Парижа, — доложила по внутренней связи секретарша.
— Беру трубку, Таня.
Проходя к своему креслу, банкир положил перед Фризе вынутые страницы.
Говорил он по-французски довольно бегло. Но Владимир французского не знал и понял только, что Виктор Сергеевич очень рад приветствовать своего друга Бенуа.
Фризе придвинул к себе странички, напечатанные крупным красивым шрифтом.
Глава называлась «Оля». Начиналась она с середины страницы, но Владимир не удержался — прочитал всю:
«Теперь-то я знаю, что капитан первого ранга был прав. И помог мне, только что отпраздновавшему совершеннолетие, своим шутливым, ненароком вырвавшимся замечанием добиться чего-го. Стать тем, кем стал.
Все свои поступки я совершал теперь как бы с оглядкой на Барсукова. «Вот ты говорил, что я размазня, способен только сочувствовать, а не делать? Убедись: я энергичен и деловит». Смешно сказать — я стал следить за тем, чтобы мой внешний облик соответствовал представлению об энергичном руководителе. Плотно сжимал челюсти, отставляя подбородок. Старался, чтобы по лицу нельзя было догадаться о моих мыслях и чувствах. Со временем изменился и мой характер. Хорошо это или плохо? Приобрел я или потерял? И что стоят мои решительность и воля, если их не хватало даже на то, чтобы отыскать Олю. Поступить не так, как принято, а так, как подсказывало сердце».
Антонов, увидев, что Фризе уже читает рукопись, протянул к ней руку и перевернул. Прикрыв ладонью трубку, шепнул:
— Повремените, Володя!
Он разговаривал по телефону минут десять и, положив трубку, сказал с удовлетворением:
— Выходим на Европейский рынок! «Галимар» — третье западное издательство, предложившее нам сотрудничать. — Но тут же осекся. Вспомнил, ради чего сидит в его кабинете детектив, и помрачнел. От секундной радостной вспышки не осталось и следа.
— Когда я взялся за воспоминание, то решил: в них не будет ни слова вранья. Не будет даже умолчаний. Только полная, неприкрытая правда. А вот сейчас упомянул о горчинке — и солгал. Бывали годы, когда ни одна горчинка не отравляла мою жизнь. Ни одна! Если ты на коне — оглядываться назад опасно. Правда, Владимир Петрович? Но рано или поздно оглянуться приходится. А теперь читайте. Может быть, пройдем в комнату отдыха? Там не будут досаждать телефонные звонки.
Комната отдыха напоминала камеру для привилегированных арестантов. Узкая, как купе в поезде. Непременная решетка на окне. Скромная обстановка: диван, журнальный столик с кипой газет и журналов, встроенный шкаф.
Фризе подумал о том, что в шкафу, наверное, хранятся постельные принадлежности. Вот бы удивился банкир, застав его лежащим на диване с подушкой под головой и пледом на ногах!
Но и сидеть на диване было удобно. Он положил рукопись поверх газет и принялся за чтение.
СЕСТРА ОЛЯ
«В 1942 году вместе с Олей мы попали в детский дом на Урале. Отец умер еще до войны, а мать погибла во время блокады.
В 1946 году, когда мы расстались навсегда, мне было шестнадцать, Оле на год меньше.
Мы очень любили друг друга. Но в большом коллективе, разделенном на две обособленные половины — на мальчиков и девочек, — эта детская привязанность считалась чем-то предосудительным. Не могу сказать, что мальчики и девочки враждовали. Но держались очень обособленно. Медленно, как бывает в голодные времена, пробуждался интерес к противоположному полу. Выражалось это своеобразно — в поддразниваниях, высмеиваниях. Иногда — в подглядывании в окна бани. У директрисы и воспитательниц подглядывание считалось самым большим грехом, и преследовалось нещадно. Строже чем воровство. Уличенный в этом грехе попадал в особый список и становился кандидатом на вылет. Если провинившемуся стукнуло четырнадцать лет, его оправляли в ФЗО. Или в детдом строгого режима.
65 
