60 
Она слушала его, стоя на коленях и обхватив руками жерди.
— Да. Я тоже так думаю. Доминик, я начинаю верить в то, что…
— Что ты хотела сказать?
— Нет, об этом говорить еще рано.
— Как бы не было поздно!
— Да, я знаю. Ну, хорошо. Я начинаю верить в то, что я люблю тебя, Доминик.
Он затаил дыхание.
— Но это совсем не такая любовь, что… ты знаешь. В тот раз это были просто ребяческие восторженные мечты. Теперь же мои чувства гораздо глубже: мне кажется, они исходят из самого моего сердца!
Он глубоко вздохнул, встал на колени и прошептал:
— Говори же…
— Я уже сказала как-то, что не хочу смешивать свою любовь с ощущением твоей любви, которое льстит моему самолюбию. Ты ведь знаешь, что я всегда ощущала общность между нами, всегда нуждалась в тебе, хотела найти у тебя утешение и защиту — но мы сами сделали это невозможным. Вчера вечером ты многому научил меня, я поняла, что мое тело тоскует по твоему телу, что я хочу, чтобы ты обнимал меня, целовал. Теперь я с уверенностью могу сказать об этом — на пороге небытия и перед лицом препятствий, разделяющих нас. Я чувствую к тебе нежность, я скорблю и прихожу в отчаяние, когда ты страдаешь. Но все это можно испытывать и не любя человека…
— Да, это так, — серьезно ответил он.
— Потому что любовь — это нечто не поддающееся определению. Но именно этот таинственный дар и начинает пробуждаться во мне. Меня всю просто распирает от счастья! Я теряю голову, когда смотрю на тебя. Я готова забыть родной дом, отца и мать, опасность, подстерегающую нас повсюду, голод, болезнь и холод! Это и есть любовь, не так ли?
— Ты права, это трудно определить. Но если ты все это чувствуешь по отношению ко мне, то, я думаю, ты на верном пути. Я был бы благодарен уже за половину этого. Виллему, я так счастлив, что у меня комок стоит в горле…
Еж обнюхал все углы, и они слышали, как он протиснулся между досками и вышел наружу. Виллему вернулась к их собственной проблеме.
— Если бы мы были маленькими животными, которые могут пролезать в такие щели! Ах, Доминик, в чем провинились мы перед Господом, что он нас так наказывает?
Он усмехнулся.
— Я слышал, у тебя проблемы с Богом. Они всегда у тебя были, жажда бунта у тебя в крови!
— Да, мне трудно верить в какую-то высшую власть. Особенно сейчас! Ты со своей религиозностью вовсе не обязан разделять мои трудности. Я не могу верить в такого Бога, который позволил распять на кресте своего единственного сына. С тех пор он молчит, как мертвый, сколько бы ни призывали нас церковники к тому, чтобы мы ждали скорого пришествия Господа. Они говорят это для того, чтобы утвердить свою власть над умами людей.
— Ну, ну… — добродушно предостерег ее Доминик.
— Наверняка, в десяти заповедях кроется большой смысл, но ведь не одно же христианство призывает к добру! Утверждение «не делай другим того, чего ты не хотел бы, чтобы делали тебе» присутствует в той или иной форме во всех религиях. Я знала фантастически религиозных людей среди так называемых язычников и еретиков — но они несли наказание за то, что не верили в Бога. Что может сравниться с верой как таковой? Когда умирает кто-нибудь из наших близких, люди говорят: «Принимай это как испытание» или «Во всем есть божественный смысл». Думаю, что это просто издевательство над Богом. Они имеют в виду своенравного, безжалостного, болезненно самолюбивого Бога, которого интересует только одно — достаточно ли сильно мы любим его!
Виллему совсем разошлась.
— Многие люди используют христианство в качестве средства избежать страха смерти. Если ты не будешь причинять зло близким и будешь верить, то попадешь на небо, если же нет — в лапы к дьяволу. И все-таки нам, жалким земным существам, — более мягко продолжала она, — нужно во что-то верить, в кого-то, кто сильнее нас и может навести у нас порядок, когда все рушится, и человек беспомощен перед силами природы. Мы сами изобрели ту власть, на которую уповаем: домовых, водяных, ведьм и другие сверхъестественные фигуры. Я не делаю различий между верой и суеверием: это одно и то же. Хотя первое человеку разрешается делать, а за второе его сжигают на костре. И я допускаю, что в случае действительной опасности я могу обратиться к Богу. Я сделаю то, что делают многие закоренелые грешники на смертном одре — я становлюсь вдруг религиозной, потому что иначе мне просто не на что уповать. Но это лишь кратковременное смирение: стоит только миновать опасности, и я снова начинаю богохульствовать, как сейчас. Вот почему я так неустойчива в своем отношении к Богу.
60 
