очень нудно 
24 
Люди слегка расступились с перешептыванием, в котором слышалась радость: ведь сеньор вернулся в сопровождении сына, чье имя слетало со всех уст, но уходить никто не пожелал, потому что горе хозяев было и их горем.
Высвободившись из рук отца, Оливье приблизился к погребальному ложу и посмотрел сквозь слезы, туманившие его глаза, которые он раздраженно смахнул тыльной стороной ладони, на свою мать. Он подумал, что она слишком красива для смерти. Вечный сон будто вернул ей молодость. Ее овал лица, на котором кожа словно бы натянулась, был безупречен. И хотя длинный нос, всегда приводивший ее в отчаяние, был заметен, как никогда, но выражал он изумительную гордость, великолепное достоинство. На сомкнутых губах застыло подобие улыбки, как будто за длинными, слегка морщинистыми веками ее прекрасные глаза, зеленые, как бурные воды Вердона, видели нечто приятное ей.
Сын Санси упал на колени и, прислонившись лбом к зеленой ткани, позволил своему горю вырваться наружу. Он рыдал безудержно, взахлеб: это была его мать, он обожал ее, но сделал несчастной, выбрав дорогу Храма вместо того, чтобы жениться, жить подле нее и подарить ей внуков, которых она так желала...
Рено застыл. Потрясенный неистовым горем сына, которого прежде считал скорее равнодушным, принимая его сдержанность за безучастие, он понимал, что ему следует побороть свою муку, чтобы помочь этому тридцатипятилетнему мужчине, в ком всегда будет видеть, невзирая ни на что, свое дитя.
Захлебываясь слезами, Оливье спросил:
— Как это случилось? Какая-то болезнь? Рено обнял сына за плечи.
— Нет, — мягко сказал он. — Падение. Она узнала, что старуха Симеона из Ла Кадьера, которую называли колдуньей, умирает от столь отвратной болезни, что никто не желал подходить к ней. Взяв сумку со снадобьями и флакон со святой водой, она воспользовалась тем, что я уехал в Ругон, чтобы отвезти туда отца Ансельма в надежде, как она говорила, «спасти хотя бы ее душу, если не тело, принеся некоторое облегчение мукам».
— Как это похоже на нее! — прошептал Оливье.
— Да. Она отправилась в деревню с Барбеттой, которая не позволила ей подниматься одной, но у старухи Симеоны осталось достаточно сил, чтобы прогнать их, осыпая руганью и даже тумаками. Они обратились в бегство. Вот тогда твоя матушка оступилась и покатилась вниз по склону до ручья, а там напоролась на острый камень поясницей. Ее принесли в замок умирающей...
Последнее слово Рено произносил уже дрогнувшим голосом. Не оборачиваясь, Оливье зло спросил:
— А старуха? Все еще живет?
— Люди из деревни поднялись к ней ночью. Они убили ее, а лачугу сожгли...
Покачав головой, Оливье встал. Глаза его, уже сухие, были устремлены на мать. В день своего вступления в Храм он обязан был дать клятву «не целовать более женщин, будь то дочь, мать или сестра», но все его существо отторгало мысль, что он навсегда расстанется с ней, не обняв в последний раз. Господь, позволивший ему увидеть ее вновь, не откажет в Своем прощении! Наклонившись, он нежно прикоснулся губами ко лбу, к ужасно холодной щеке и к прекрасным рукам, державшим на груди распятие. Потом, резко отвернувшись, он ринулся в часовню и рухнул во весь рост на плиты, сложив руки крестом. Только молитва могла помочь ему преодолеть бурю, опустошавшую душу...
Несколько часов спустя Эрве обнаружил его в той же позе. Никогда бы он не подумал, что настанет день, когда Куртене сможет вызвать жалость: это чувство совсем не вязалось с его образом, да и непоколебимая гордость Оливье не допускала подобного. Надо полагать, это был тяжкий удар. Но Эрве позавидовал другу, ведь его мать умерла давным-давно, подарив ему жизнь. А Оливье познал бесконечные часы наслаждения и счастливой жизни. Однако следовало прервать бесконечные страдания скорбящего Оливье.
Эрве прочитал короткую молитву, потом, склонившись над распростертым телом Оливье, схватил его за плечо железной рукой и вынудил приподняться.
— Хватит рыдать! — грубо сказал он. — Ты должен взять себя в руки: нам нужно многое сделать!
Оливье как будто не услышал его:
— Это была моя мать, Эрве! Я так любил ее!
— Почему «любил»? Ты ее больше не любишь?
— Что ты! Я люблю ее больше, чем когда-либо...
— И эта любовь тебя не покинет! Тебе повезло!
— Возможно, ибо именно любовь к матери уберегала меня от влечения к женщинам и будет уберегать впредь. Мать была единственной женщиной, которую я любил.
24 
